Лето Господне

Кашин глядит на свою свечку и колупает оплыв. Он у нас не бывал с того дня, как обидел папашеньку, но дядя Егор каждый день заходит. Горкин поведал мне, как папашенька слезно просил его обещать перед образом Спасителя, что не обидит сирот. И он перекрестился, что обижать не будет. У него “вексельки” за кирпич: отец строил бани в долг, задолжал и ему, и Кашину, и они про-цент большой дерут, могут разорить нас. Узнал и еще: совсем мы небогаты, трудами папашеньки только и живем, а папашенька – дядя Егор на дворе кричал, –“не деляга, народишко балует”. А Горкин говорит – “совесть у папашеньки, сам не допьет – не доест, а рабочего человека не обидит, чужая копеечка ему руки жгет”. Трудами-заботами дедушкины дела поправил, – “разорили дедушку на подряде чиновники, взятку не дал он им!” – новые бани выстроил на кредит, и теперь, если не разорят нас “ироды”, бани и будут вывозить.

Протодьякон в седьмой раз возглашает Апостола. Батюшка в синих очках прочитывает седьмое Евангелие и в последний раз помазует св. елеем. Все стручцы вынуты из пшеницы... – конец сейчас?..

Благочинный спрашивает у матушки: “может ли болящий подняться – принять возложение Руки Христовой?” Тетя Люба в ужасе поднимает руки:

– Что вы, батюшка!.. он и в подушках едва сидит!..

Тогда все батюшки обступают болящего. Благочинный берет св. Евангелие... И я подумал – “когда же перестанут?..”. После сказал я Горкину. Он побранил меня:

– Стра-мник!.. про священное так!.. а?.. – “пере-ста-нут”!.. а?! про святое Евангелие!..

Нет, благочинный больше не читал. Он раскрыл св. Евангелие, перевернул его и возложил святыми словами на голову болящему. Другие батюшки, все, помогали ему держать. Благочинный возглашал “великую молитву”.

Горкин сказал мне после:

– Великая то молитва, и сколь же, косатик, ласкова!..

В этой молитве читается:

“Не грешную руку мою полагаю на главу болящего, но Твою Руку, которая во Святом Евангелии... и прошу молитвенно: “Сам кающегося раба Твоего приими человеколюбием... и прости прегрешения его и исцели болезнь...”

Отец приложился ко св. Евангелию и слабым шепотком повторил, что говорил ему благочинный:

“Простите... меня... грешного...”

Соборование окончилось.

После соборования приехал Клин и дал сонного. Спальню проветрили. В ней, от духоты, лампадочки потухли.

В зале тетя Люба потчует батюшек. Остались только близкие родные. Матушку увели. Мы сидим в уголку. К нам подходит Кашин, гладит меня по голове, не велит плакать и дает гривенничек. Я зажимаю гривенничек и еще больше плачу. Он говорит – “ничего, крестничек... проживем”. Я хватаю его большую руку в жилах и не могу ничего сказать. Батюшки утешают нас. Благочинный говорит:

– На сирот каждое сердце умягчается.

Кашин берет меня за руку, манит сестриц и Колю и ведет к закусочному столу.

– Не ели, чай, ничего, галчата... ешьте. Вот, икорки возьми, колбаски... Ничего, как-нибудь проживем. Бог даст.

Мы не хотим есть. Но батюшки велят, а протодьякон накладывает нам на тарелочки всего. Хрипит: “ешьте, мальцы, без никаких!” – и от этого ласкового хрипа мы больше плачем. Он запускает руку в глубокий карман, шарит там и подает мне... большую, всю в кружевцах, – я знаю! – “свадебную” конфетину! Потом опять запускает – и дает всем по такой же нарядной конфетине, – со свадьбы?..

Все начинают закусывать вместе с нами. Дядя Егор распоряжается “за хозяина”. Наливает мадерцы-икемчику. Протодьякон сам наливает себе “большую протодьяконову”. Пьют за здоровье папашеньки. Мы жуем, падают слезы на закуску. Все на нас смотрят и жалеют. Говорят – воздыхают:

– Вот она, жизнь-то человеческая!.. “яко трава...”

Благочинный говорит протодьякону:

– На свадьбу пировать?..

– Настаивали, о. благочинный, слово взяли. Не отмахнешься, – “трынка с протодьяконом – молодым на счастье”, говорят. Люди-то больно хороши, о. благочинный. “Баловника” прислать сулились... за вечерним столом многолетие возглашать, отказать нельзя...

– И слезы, и радование... – говорит благочинный. – Вот оно – “житейское попечение”. А вы, голубчики, – говорит он нам, – не сокрушайтесь, а за папашеньку молитесь... берите его за пример... редкостной доброты человек!..

Все родные разъехались. А Кашин все сидит, курит. Анна Ивановна уводит меня спать.

Начинаю задремывать – и слышу: кто-то поглаживает меня. А это Горкин, уже ночной, в рубахе, присел ко мне на постельку.

– Намаялся ты, сердешный. Что ж, воля Божия, косатик... плохо папашеньке. Господь испытание посылает и все мы должны принимать кротко и покорно. Про Иова многострадального читал намедни... – все ему воротилось.

– А папашенька может воротиться?

– Угодно будет Господу – и свидимся. Не плачь, милок... А ты послушь, чего я те скажу-то... А вот. Крестный-то твой, заходил к папашеньке... до ночи дожидался, как проснется. И гордый, а вот, досидел, умягчил и его Господь. Сидел у него, за руку его держал. Узнал, ведь, его папашенька! назвал – “Лексапдра Данилыч”. У-знал. По-хорошему простились. По-православному. Только двое их и видали... простились-то как они... Анна Ивановна... да еще...

Он перекрестился, задумался...