Лето Господне

К ночи гостей полон дом набился. Приехали самые важнецкие. И пироги, самые дорогие, и огромные коробки отборных шоколадных конфет – детям, парадное все такое, и все оставляется в передней, будто стыдятся сами преподнести. Уж Фирсанов с официантами с ног посбились, а впереди парадный ужин еще, и закуски на “горке” все надо освежить, и требуют прохладительных напитков. То и дело попукивают пробки, – играет “ланинская” вовсю. Прибыли, наконец, и “живоглоты”: Кашин-крестный и дядя Егор, с нашего же двора: огромные, тяжелые, черные, как цыганы; и зубы у них большие, желтые; и самондравные они, не дай Бог. Это Василь-Василич их так прозвал – “живоглоты”. Спрашиваю его: “а это чего, живоглоты... глотают живых пескариков?”

А Горкин на меня за это погрозился. А я потому так спросил, что Денис принес как-то с Москва-реки живой рыбки, Гришка поймал из воды пескарика и проглотил живого, а Денис и сказал ему; “ишь ты, живоглот!”. А они потому такие, что какими-то вексельками людей душат, и все грозятся отцу, что должен им какие-то большие деньги платить.

Сейчас же протодьякона разбудили, на седьмом сне, – швыряться в “трынку”. Дядя Егор поглядел на крендель, зачвокал зубом, с досады словно, и говорит:

– "Благому”!.. вот, дурачье!.. Лучше бы выпекли – “пло-хо-му!”.

А отец и говорит, грустно так:

– Почему же – “плохому”? разве уж такой плохой?

А дядя Егор, сердито так, на крендель:

– Народишко балуешь-портишь, потому! Отец только отмахнулся: не любит ссор и дрязг, а тут именины, гости. Был тут, у кренделя, протодьякон, слышал. Часто так задышал и затребовал парочку “редлиховских-кубастеньких”, для освежения. Выпил из горлышка прямо, духом, и, будто из живота, рыкнул:

– А за сие ответишь ты мне, Егор Васильев... полностью ответишь! Сам преосвященный хвалу воздал хозяину благому, а ты... И будет с тобой у меня расправа строгая.

И пошла у них такая лихая “трынка” – все ахнули. И крик в кабинете был, и кулаками стучали, и весь-то кабинет рваными картами закидали, и полон угол нашвырял “кубастеньких” протодьякон, без перерыву освежился. И “освежевал”, – так и возопил в радости, – обоих “живоглотов”. Еще задолго до ужина прошвыряли они ему тысяч пять, а когда еще богачи подсели, – всех догола раздел, ободрал еще тысяч на семь. Никто такого и не помнил. Бил картой и приговаривал, будто вколачивал:

– А кре-ндель-миндал... ви-дал?..

Суд-расправу и учинил. Не он учинил, – так все и говорил, – а... “кре-ндель, на правде и чистоте заквашенный”. А учинив расправу, размахнулся: сотнягу молодцам отсчитал, во славу Божию.

Ужин был невиданно парадный.

Было – “как у графа Шереметьева”, расстаралсяФирсанов наш. После заливных, соусов-подливок, индеек рябчиками-гарниром, под знаменитым рябчичным соусом Гараньки; после фаршированных каплунов и новых для нас фазанов – с тонкими длинными хвостами на пружинке, с брусничным и клюквенным желе, – с Кавказа фазаны_ прилетели! – после филе дикого кабана на вертеле, подали – вместо “удивления”! – по заказу от Абрикосова, вылитый из цветных леденцов душистых, в разноцветном мороженом, светящейся изнутри – живой “Кремль”! Все хвалили отменное мастерство. Отец и говорит:

– Ну, вот вам и “удивление”. Да вас трудно и удивить, всего видали.

И приказал Фирсанову:

– Обнеси, голубчик, кто желает, прохладиться, арбузом ... к Егорову пришли с Кавказа.

Одни стали говорить – “после такого мороженого да арбузом!..”. А другие одобрили: “нет, теперь в самый раз арбузика!..”

И вносит старший официант Никодимыч, с двумя подручными, на голубом фаянсе, – громадный, невиданный арбуз! Все так и загляделись. Темные по нем полосы, наполовину взрезан, алый-алый, сахарно-сочно-крупчатый, светится матово слезой снежистой, будто иней это на нем, мелкие черные костянки в гнездах малинового мяса... и столь душистый, – так все и услыхали: свежим арбузом пахнет, влажной, прохладной свежестью. Ну, видом одним – как сахар прямо. Кто и не хотел, а захотели. Кашин первый попробовал – и крикнул ужасно непристойно – “а, черрт!..” Ругнул его протодьякон – “за трапе-зой такое слово!..”. И сам попался: вот-дак ч...чуде-сия!..”, и вышло полное “удивление”; все попались, опять удивил отец, опять “марципан”, от Абрикосова С-ья.

И вышло полное торжество.

А когда ужин кончился, пришел Горкин. Он спал после обеда, освежил и Василь-Василича. Спрашиваю его:

– А что... говорил-то ты... “будто весна пришла”? бу-дет, а?..

Он мне мигает хитро: бу-дет. Но что же будет?

Фирсанов велит убирать столы в зале, а гостей просят перейти в гостиную, в спальню, откуда убраны ширмы и кровати, и в столовую. “Трынщиков” просят чуть погодить, проветрить надо, шибко накурено, головы болят у барынь. Открыли настежь выставленные в зале рамы. Повеяло свежестью снаружи, арбузом будто. Потушили лампы и пылкие свечи в канделябрах. Обносят – это у нас новинка, – легким и сладким пуншем; для барынь – подносы с мармеладом и пастилой, со всякими орешками и черносливом, французским, сахарным и всякой персидской сладостью...