Лето любви и смерти

Вечером он оттягивается на дискотеке, дергаясь под бешеную музыку среди потных тел, и около полуночи приводит домой странненькую косенькую девочку. Мать молча собирается и отправляется к подруге, где без конца говорит о Пане, которого любит до безумия.

Сына она произвела на свет, когда ей было за сорок. Некрасивая, низкорослая, коротконогая, с непропорционально большой головой, она, чтобы заиметь ребенка, переспала со случайным подвыпившим мужчиной. Так появился Пан, родившийся недоношенным.

Повествуя об этом – самом главном в ее жизни – событии, мать таяла от умиления: «Господи, когда в первый раз увидела тебя голенького, так в голос и заревела: пальчики прозрачные, пипочка прозрачная. Ты раскрыл ротик и запищал горько-горько, будто не хотел из меня выходить, сладко было тебе в мамином животике…»

Эти воспоминания бесили его. Он с детства ненавидел и презирал мать, тратившую на него едва ли не всю свою скромную бухгалтерскую зарплату. Ее постоянный страх потерять единственного ребенка и вновь остаться одной стал его оружием. Пан сделал из матери рабу, готовую ради него на любые жертвы.

Ум у него был тяжелый, заторможенный, учиться он не мог и не хотел. Хорошо успевавшие ребята смотрели на него как на идиота, но и у отпетых двоечников он уважением не пользовался. И те, и другие пренебрегали им. Недомерок с плоским губастым лицом и точно срезанным затылком, он был в классе изгоем.

Мания величия и комплекс неполноценности раскачивали его психику. В школе его иногда заносило, и он неожиданно начинал выламываться перед одноклассниками. Но после того как пацаны отлупили его на перемене, круто изменил поведение. Прекратил общаться со сверстниками и стал верховодить малышней. Наслаждался, измываясь над слабыми. Кто-то из детей пожаловался ребятам постарше. Те отвели Пана за стоявшие рядом со школой гаражи. Подходили по одному, и каждый с маху бил по лицу. Он не молил о пощаде, лишь побелел, да сузились блекло-голубые воловьи глаза без ресниц, точно глядел на солнце.

С того дня он еще больше затаился, замкнулся, отгородился ото всех. И еще сильнее возненавидел мать. С малолетства он привык вымещать на ней злобу. Входя в раж, пинал, колотил маленькими кулачками. В шестнадцать лет жестоко избил. У нее было сломано ребро. Пришлось вызвать «скорую». Врачу, огромному и спокойному, мать объяснила, что упала с лестницы, но эскулап не поверил, недобро косился на Пана, и под этим взглядом тот съеживался и трясся от страха.

После этого случая он мать не трогал. Понял – невыгодно: так, глядишь, она еще сделается инвалидом и уже не сможет ухаживать за ним, как обычно; к тому же он испугался тюрьмы. Теперь довольствовался тем, что в минуты ярости обзывал ее скверными словами и замахивался. Ужас, распяливавший ее глаза, удовлетворял его жажду власти.

В первый раз на близость с женщиной он решился в пятнадцать лет, для самоутверждения. Снял на улице проститутку, выбрав самую неприглядную, и привел в свой дом. Около двух лет спал только с проститутками, после чего почувствовал себя достаточно уверенным и перешел на «дискотечных» девчонок – опять-таки некрасивых и легкодоступных. Никаких чувств к временным подружкам он не испытывал, влек его неодолимый животный инстинкт.

Окончив школу, долгое время не работал, шатался по улицам, а вечером отправлялся на дискотеку. Здесь его никто не презирал, наоборот, уважали: у него не переводились деньги, которые давала мать, и он всегда мог угостить пивом, газировкой и сигаретами. К тому же у него открылся дар острослова. Не обремененные интеллектом девчонки задорно смеялись над его убогими похабными шуточками. Тогда он и придумал себе прозвище Пан – по первым трем буквам своей простонародной фамилии: узнал от кого-то, что в Польше это слово означает «господин». Позже на дискотеке студентка-филологичка объяснила ему, смеясь, что Пан – бог природы, и с той поры его самомнение резко возросло.

* * *

Наташа

Вот и закончился июнь, просквозивший чередой тусклых и солнечных дней, ливней, грохота и сверкания гроз и мелькания тополиного пуха. Первое июля. Пятница. За стеклами потемневшего салона назревает очередная гроза. Она вот-вот должна родиться, но медлит, дразнит, то ахнет далеким громом, то на миг озарит торговый зал невидимой молнией.

Внезапно, как позывные грядущей грозы, раздается торжественная фуга Баха. Достаю из кармана брюк звенящий и содрогающийся сотовый. Звонит Нинка:

– Натка, выручай. Я загружена по самую маковку, а тут еще твой Королек напрягает. Возьми убийство Владьки на себя. Серьезно, подруга. Пускай Королек теперь перед тобой отчитывается. Насчет грошей не беспокойся, за мной не заржавеет.

– Брось, Нинка, я могу и бесплатно.

– Она еще спорит! Время ты будешь мне экономить? Будешь. А время – деньги. В общем, так, мать. Я уже сказала Корольку, что теперь мои интересы представляешь ты. Действуй.

И она пропадает, оставив вместо себя гудки отбоя.

Не проходит и часа, как мобильник вновь подает голос, и вслед за баховской фугой в мое ухо врывается благородный баритон Королька: