Лето на хуторе

Иван Павлович направился к реке и не встретил его; но Маша вышла к огороду и тотчас же узнала Антона, сына садовника из села Салапихина.

Поставив на завалинку корзинку с ягодами, Антон снял фуражку.

– Здравствуйте, Марья Михайловна, здравствуйте.

– Здравствуй, – сказала Маша и села. Антон надел фуражку и подперся.

– Здравствуй, Марья Михайловна. Ишь вы ноньче как закурили!

– Как закурила?

– Закурили больно-с, вот что! загуляли! с господами загуляли!

– Ведь что это твой нос-то выдумает! Как это даже не стыдно говорить это!

– Да, так-с. Нос-то мой ничего не выдумывал, а глаза видят, и люди говорят.

– Язык твой без костей, – строго возразила Маша, – я дивлюсь, как это он не отсохнет у тебя врамши! Ну скажи: где ж я загуляла?

– Где, Марья Михайловна? Да везде-с!

Маша засмеялась.

– Видишь, какой твой нос бесстыжий… (Я забыл сказать, что у Антона нос был довольно римский).

– Нос мой всем известно какой длинный, – вздохнув и отворотившись, продолжал Антон, – а вот ваш-то носик, на что уж махонький, ну а все же равно вы грешите, да еще и запираетесь, а других бесстыдными зовете!

– Да, что с тобой?.. (тут Маша стала снова серьезна лицом) Я даже просто не понимаю!

– Вот вы как непонятны стали!.. То-то и есть, пошел кувшин по воду ходить, тут ему и головушку положить, говорится пословица, Марья Михайловна! Разве вас не видали, как вы день-деньской гуляете с этим с барином… учитель он, что ли, у вас?.. А вот, что про вас молва идет худая, эвто даже очень больно и прискорбно слышать… Вчера прихожу к управительнице с вишнями, а она с первого-таки с самого разу и огорошила: «Ну, что, говорит, хваленая ваша умница московская да франтиха?».. Я и ума не приложу на первый случай, о чем это старуха брешет. Ан оно и вышло, что про вас… и и-и-их!

– Большая мне нужда, что твоя управительница говорит! Я даже очень мало обращаю внимания на ее глупые слова. Она, можно прямо сказать, только языком ехидническим своим и живет! Кабы не язык ее гадкий, чем бы ей кормиться-то было? А по мне знаешь ли что? По мне вы все хоть зубы поскусайте себе злимшись – мне все равно… Я на вас на всех внимания на салапихинских не обращаю.

– Это так, Марья Михайловна, – грустно скрестив руки на груди, начал Антон, – точно, что она злоязычница, а все-таки, пока нечего было сказать и не говорила. Вот про Непреклонного, про Дмитрия Александрыча, говорили тоже, да веру никто не прилагает к этим к словам пустым… А почему это? Потому никто вас с ним не видал, никто и не может истинную правду, то есть, знать. Говорит один, говорит другой, сказал да и к стороне. А оно, может, и правда! Вот мальчишки на ночной были, на запрошлой неделе, али с месяц – божатся, говорят, видели вас с Дмитрий Александрычем в телеге. Да то мальчишки; а это я сам видел, как пальтище его белое раздувается по кустам… Да и кто он, Господь его знает! Это и я, коли по совести безо всякой похвальбы сказать, лучше его хожу…

(Антон погладил рукой сукно жилета).

– Большая мне необходимость, – возразила Маша, вставая, – как ты ходишь! Ты думаешь, я за тебя замуж пойду? Это вздор! Ты этого и не думай! Кабы ты был тихий человек или добрый, еще бы ничего, а ты что? Что смотришь? Глаза по плошке, не видят ни крошки.

– Глаза-то-с? – спросил Антон хладнокровно, – я еще не хочу рассказывать все… стыдить вас, срамить не хочется, а глаза много видели.

– Ступай, ступай, скучный ты человек! Надоел… И ягод твоих не хочу! Возьми плетушку, ступай…

Антон наконец рассердился.

– Ну, Бог же с вами, коли так! Стыда-то у вас нет… Другая бы сгорела давно! Цаловаться в сенях, в темных – одно только это и знаете!

– Ступай, ступай! – воскликнула Маша, покраснев до ушей, и глаза ее даже наполнились слезами, – ступай и не смей никогда со мною говорить, рта не смей…

– Эх, погодите маненечко! еще поклонитесь, как заговорю…

В эту минуту Дмитрий Александрович подъехал к огороду на своем красивом жеребце. Он попросил Антона взять лошадь, а сам, серьезно и небрежно кивнув головой в сторону Маши, направился к крыльцу.

Васильков, гулявший до тех пор по берегу, услыхал шаги лошади и, боясь расспросов, которыми грозилась Маша, спешил встретить задумчивого всадника.

– Пойдемте куда-нибудь… Хоть сюда, в рощу, – сказал Иван Павлович, с несвойственной ему быстротой схватив его под руку.

Непреклонный повиновался молча и пасмурно.

– Вам ничего не говорила Маша? Не спрашивала вас?.. Впрочем, я не нарушил слова.

– О, понимаю, понимаю!.. Признаюсь, это была воинская хитрость… Вы вполне были бы правы, нарушив слово… Но я никак не ожидал, чтоб намерения ваши были так серьезны.

Васильков слушал его с изумлением.

– Позвольте, – продолжал Непреклонный, вынимая руку из-под руки учителя, – я уйду теперь; я вам объясню все после подробнее. Скажите только, таковы ли в самом деле ваши намерения? Вы не прочь жениться на ней?

Говоря это, Дмитрий Александрович не смотрел на Ивана Павловича и хлопал бичом; Иван Павлович смотрел на березу и старался с большим вниманием оторвать от коры кустик серого мха.

– Иван Павлыч, что ж вы молчите?