Лето на хуторе

– Господи, что это за смех! Ни с того, ни с сего невеста; просто все смеяться будут.

Но Васильков летел к отцу.

Михайла после этого вдруг закурил сигару, забежал на минуту к Алене, пожурил ее за недоверие к Василькову, сказал, что он даром никогда ничего себе не предвещает, и еще раз сообщил ей, что пронырства у него не оберешься (все это он говорил, почти не изменяясь в лице), запрег лошадь и загремел в село.

Когда вечером стадо вернулось с поля, Алена вынесла на двор подойник и, сев на скамейку, сказала мужу:

– Степаша, а Степаша!

– Ну что? – спросил тот, почесывая под ложечкой.

– Маша-то в гору пошла: учитель берет за себя.

– Ну, врешь!..

– Ну, врешь! – передразнила жена. – Ты вот только врешь да брешешь, а я говорю дело: ей-Богу, женится.

– Ишь ты! – воскликнул Степан хладнокровно; потом, обратясь к пегой корове, которая слишком близко замычала около него, и, закричав на нее со злобой: «ну, ты живоот!», попер ее очень сильно собственным боком.

Вечером пришла записка от Непреклонного. Иван Павлович читал ее Маше, объясняя темные для нее места (он уже успел описать ей проделку Дмитрия Александровича, убеждая ее не сердиться за прошлое, которое никакого вреда теперь принести не может):

«Прежде всего – простите! Простите, если, увлеченный пылким темпераментом, я хотел увлечь в сети ту женщину, которая была вашим идеалом. Верьте, Иван Павлович, что маска легкомыслия, которую я надеваю при женщинах – только маска: под нею таится родник души моей, никому не известный. Я бы рассказал вам всю мою жизнь, всю исповедь мою, но, зная доброту вашу, боюсь, чтоб грустный рассказ мой не расстроил вас в такие радостные дни, какие, вероятно, вас ждут. Вы теперь покойны насчет ее, и я, чтоб еще более утвердить вас в ваших убеждениях, повторю, что все сказанное мною под ракитами, была ложь и заранее придуманная уловка, чтоб удалить соперника, в котором я не подозревал таких благородных намерений… Я ничего не говорю о данном вами слове: вы вполне были бы правы, если б в самом деле нарушили его… Дай Бог вам счастья с нею, Иван Павлович. И если когда-нибудь будет такая деревенька, как вы мечтаете, и в ней Маша с дорогим для сердца потомством, вспомните когда-нибудь, гуляя прекрасным вечером, о том грустном товарище, который, полюбив вас с первого раза, часто, однако ж, волновал вашу душу ревностью. Прощайте, прощайте, дорогой мой Иван Павлович. Не забывайте меня; а я снова повлеку мои печальные дни с отчаяньем в душе и легкой насмешкой на лице… Надо иметь волю… Поцалуйте Машу и скажите ей, что я нисколько не желал ей зла…

Ваш Непреклонный.

P. S. Если у вас родится сын, назовите его Дмитрием. Еще раз прощайте».

Под влиянием угрызений совести и некоторой степени самоуничижения, явившегося за ними, Дмитрий Александрович написал все это с искренним чувством теплоты, как бы умоляя сам себя о пощаде не без достоинства.

Васильков был глубоко тронут письмом.

«Бедный Непреклонный! – подумал он, – в самом деле он, может быть, много страдал и немудрено, что решился на все смотреть так легко… Самая бледность лица его говорит, что он много жил».

И, задумчиво вздохнув, учитель обрадовался, что заря его собственной жизни была так чиста и спокойна, как бывает чиста заря на небе в утра красных июньских дней.

– Что ж это он прощается? – спросила Маша, прослушав письмо, – разве он едет в Москву? У них еще хлеб не убрали…