Лето на хуторе

— Ничего, ничего!... Я ничего не говорю, — громогласно возразил незнакомец, — молодец да и только, Ми-хайло Григорьич!

Тут послышался шопот сдержанный, и голос Маши произнес с быстротою:

— Что вы это? Экой шутник вы какой! Что это вы выдумаете только?

Михайло и незнакомец громко засмеялись. Иван Павлович совершенно был заинтригован. «Кто ж это может быть?» И он продолжал внимательно слушать.

— Да-с, да-с, — снова начал приезжий, — вот и мы опять приехали сюда... Я говорил, что долго не выживу в Москве — не могу: так и тянет сюда; здесь все как-то роднее!

— Ну уж понятное дело-с, — возразил Михайло, — что роднее: здесь родились, то есть, здесь и все, как есть, свое... Ну, и только что вот поскучнее-то, я думаю, не в пример против московского-то будет...

— Э-э! нет, Михайло Григорьич! Ты не поверишь, как я люблю деревню... Деревня мой рай, моя жизнь; здесь и люди-то добрее, и жизнь покойнее! Ты и судить об этом не можешь... Тебе небось Москва-то чудом каким-нибудь представляется.

— Отчего ж это так уж и чудом? Был я не раз в Москве, то есть этак годов двадцать назад; как барыня-покойница еще езжали туда, так и меня брали... Ведь я уж старец теперича... Ведь в Москву или Петербург какой-нибудь поедешь, если так, для примера, не на забавы на какие-нибудь... то есть в мои-то лета, Дмитрий Александрыч!

Несколько времени они помолчали.

— Пойти вашего коня-то поставить к месту, — сказал наконец Михайло и заскрипел дверью.

Тогда опять послышался ласковый голос Маши.

— Вот вы как зазнались, в Москве-то поживши; уж правду сказать, зазнались. Бывало, то и дело все рассказывают, как вы по ночам верхом здесь разъезжаете.

— Ты лучше мне скажи, в кого ты влюблена?

— Это ваше дело влюбляться, батюшка, а нам уж куда... Я не знаю, как это так и влюбляются-то.

— Ну уж верно есть какой-нибудь ферт?

— Еще я на ферта-то на вашего и смотреть, может быть, не захочу.

— Отчего ж, коли человек хороший? Замуж можно выйти...

— Очень нужно! Что я сама себе лиходейка буду, что ли? ни с того, ни с сего, да вдруг и замуж. Еще какой-нибудь такой навяжется... За меня даже один в Москве...

— Ну, вот и значит, что зазнобил кто-нибудь сердечко. Ферт-то, значит, и завелся. Сам отец твой говорил, что выписал тебя сюда для этого.

— Отцу нужно очень все рассказывать. Говорлив уж больно.

— Ну так что ж за беда, что отец мне сказал? Я ведь, ты знаешь, люблю тебя...

Иван Павлович подошел к дверям и прислонился к стене около них.

Слышно было, что незнакомец ходил взад и вперед по комнате, похлопывая арапником.

— Полноте вы кнутом-то вашим хлопать; того и гляди меня заденете, — заметила ему Маша...

Хлопанье прекратилось. Настало молчание.

— Маша, а ведь я тебя ужасно люблю! — внезапно произнес мужчина.

— Хоть бы вы не кричали так...

— Ах, да! я и забыл...

После этого опять послышалось шептанье, прерываемое от поры до времени сдержанным смехом Маши.

Иван Павлович стал раздумывать, хорошо ли будет с его стороны войти туда в эту минуту и прервать их разговор. Найдя, что непохвального тут нет ничего, и убедившись даже, что ему необходимо спросить себе молока, потому что подошло время завтрака, он, скрепя сердце, растворил дверь. Маша сидела на лавке боком к окну и шила. Незнакомец сидел на стуле около нее. Увидев Василькова, он встал. Господин этот был довольно высок и худощав; по обеим сторонам бледного его лица спадали на плечи светло-каштановые кудри; мелкие, но довольно правильные черты лица, рыжеватая круглая бородка, широкие клетчатые шаровары, белая жакетка, распахнутая на рубашке, не прикрытой жилетом, и длинные концы пестрого носового фуляра на шее — все это давало ему весьма иностранный вид, который, как новизна, очень понравился нашему наблюдателю.

Он ответил на вежливый поклон незнакомца и хотел обратиться к Маше с просьбою прислать ему молока, но кудрявый молодой человек сказал звучным голосом:

— Позвольте мне рекомендовать себя как соседа...

— Очень приятно!

— Мне тоже... Встретить образованного человека в такой глуши — ничем неоценимая радость... Моя фамилия Непреклонный...

— Васильков Иван Павлыч...

— Знаю, знаю; мне уже сказано было о вас... И он крепко пожал руку Ивана Павловича. Васильков был очень смущен всем этим и хотел опять попросить молока у Маши, которая все время следила с улыбкою и любопытством за их разговором, но Непреклонный опять не дал ему исполнить это намерение.

— И надолго вы в наших парижах?

— В чем-с?

— Pardon! в наших странах, в этих грустных полях?

— Я полагаю пробыть весь вакант и даже, может быть, далее, смотря по здоровью...

Непреклонный снисходительно улыбнулся.

— Я думаю... я полагаю даже, что это ошибка.

— Что-с ошибка?

— Ваше мнение о здешнем климате. Климат пустой: от него перемены не будет.

— Все-таки, согласитесь, деревенский воздух...

— Иван Павлыч, — перебила Маша, — молоко пора кушать. Хлеба прикажете?

— Потрудитесь, пожалуйста.

— А-а! Молоко, хлеб! — воскликнул Непреклонный, — дайте нам молока и хлеба! Я готов целый день пить молоко и есть хлеб: это превосходно, пасторально! Маша, и я буду есть.