Лето ночи

— Я намеревался сегодня часов около пяти навестить миссис Кланси, — проговорил отец Каванаг. — И мне помнится, что ее покойный муж незадолго до смерти вырыл пруд у себя на ферме. Наверное она не станет возражать, если мы захватим с собой удочки и проверим, как поживает в нем рыба. Хочешь пойдем вместе?

Майк кивнул, чувствуя как радость поднимается в нем, подобно тому голубю в виде которого на западной стене храма был изображен Святой Дух.

— Отлично. Я заеду за тобой в папомобиле примерно без четверти пять.

Майк снова кивнул. Отвец Каванаг всегда называл приходской служебный атомобиль — черный линкольн — «папомобиль». Сначала Майка ужасно шокировало это слово, но затем он решил, что вряд ли священник употребляет его в присутствии посторонних лиц. Возможно, у него даже возникли бы неприятности, если б Майк повторил это слово при ком-нибудь другом, и воображение мальчика услужливо нарисовало ему двух кардиналов, прибывающих из Ватикана на специально присланном вертолете, хватающих его друга — священника и тут же на ходу заковывающих его в испанский сапог. Теперь шутка уже казалась своего рода актом доверия, отец Каванаг как бы говорил этим: «Мы с тобой все-таки светские люди, Майкл, мой друг».

Майк помахал на прощание священнику и вышел из сумрачного храма на ослепительный свет воскресного полдня.

Дьюан работал большую часть дня, пришлось чинить Джона Дира, их машину, затем прополол сорняки вдоль канавы, вывел коров с западного пастбища на поле между сараем и кукурузой, и даже прошелся между кукурузными рядами, хотя полоть ее было еще рановато.

Старик приехал домой около трех часов дня. Дьюан, державший всегда окна своего подвала открытыми, несмотря на то, что они не были зарешечены, услышал шум подъезжавшей машины еще издалека. Разумеется, Старик был пьян, хоть и не в стельку. Поэтому Дьюан и Витгенштейн остались у себя и только хвост колли застучал по каменным плитам пола.

Обычно по воскресеньям, если Старик не уезжал, они сражались вдвоем в шахматы до самого полудня. Но сегодня было явно не до шахмат.

С прополки Дьюан вернулся домой около четырех часов дня, когда Старик сидел в кресле-качалке под тополем на южной лужайке. На траве перед ним была расстелена «Нью-Йорк Таймс».

— Смотри, что я захватил в Преории, — пробормотал он и потер небритые щеки. Он не брился уже два дня и седая щетина красиво серебрилась на солнце. — Забыл тебе сразу сказать.

Дьюан уселся на траву и принялся перелистывать газеты, ища колонку книжного обозрения.

— Это за прошлое воскресенье? — спросил он.

— А ты что думал, за сегодняшнее?

Дьюан молча пожал плечами и стал читать газету. Почти вся колонка была посвящена книге Ширера «Расцвет и падение Третьего Рейха» и нескольким другим книгам на эту же тему. Возможно это было связано с тем, что как раз на прошлой неделе в Буэнос Айресе схватили Адольфа Эйхмана.

Старик прочистил горло и заговорил:

— Я вообще-то не собирался … Гм… Возвращаться так поздно. Но какой-то долбанный профессор из Бредли, которого я встретил в маленькой пивнушке на Адамс Стрит, затеял со мной спор о Марксе и я… Ну, в общем, сам понимаешь. Как дома, все в порядке?

Дьюан кивнул, не поднимая глаз.

— Тот солдат переночевал у нас или нет? — продолжал отец.

Дьюан опустил газету.

— Какой солдат?

Старик снова потер щеки и шею, очевидно пытаясь отделить фантазии от реальности.

— Гм… Помню, что я подвозил какого-то солдата. Подобрал его около моста через Спун Ривер. — И он снова принялся тереть щеку. — Обычно я не сажаю этих халявщиков… Сам знаешь… Но тут как раз начался дождь… — Он замолчал и оглянулся, как будто ожидал, что солдат все еще сидит в пикапе. — Да, да, теперь я все припоминаю. Он за всю дорогу не сказал ни одного слова. Только кивнул один раз, когда я спросил не демобилизовался ли он. Будь оно проклято, я все время чувствовал, что что-то с его мундиром не то, но я был… Э… Я слишком устал, чтобы запомнить что там именно было не в порядке.

— А что было не в порядке? — тут же поинтересовался Дьюан.

— Его обмундирование. Оно было совершенно несовременным. Это не было даже не курткой времен генерала Эйзенхауэра. Он был одет в старинную шинель… Да, да, такую коричневую шинель, старую широкополую солдатскую шляпу, и краги.

— Краги, — повторил Дьюан. — Ты имеешь в виду те обмотки, которые носили в Первую Мировую Войну?

— Угу, — кивнул Старик. Он жевал ноготь на указательном пальце, как обычно делал, когда бывал чем-то озадачен. — Вот именно, все говорило о том, что солдат воевал еще на той войне… Краги, башмаки, знаешь тогда носили такие тяжелые, подбитые гвоздями ботинки, шляпа, даже пояс Сэм Брауни[13]. Сам парень был довольно молодой, он не мог был настоящим солдатом, он словно вырядился в мундир своего дедушки, или возвращался домой с какого-нибудь маскарада. — Тут Старик перевел взгляд на Дьюана. — Он остался позавтракать?

Дьюан покачал головой.

— Никто не приходил сюда прошлой ночью. Ты должно быть высадил его где-нибудь по дороге.

Старик на миг сосредоточился на этой мысли, затем энергично затряс головой.