Лето с чужими

Конечно, все это очень странно, и очень похоже на иллюзию, но если задуматься – что плохого в том, чтобы в нее окунуться? Стоит мне оказаться в квартире и погрузиться в работу, меня одолеют галлюцинации похуже. От них я буду вынужден избавляться. Но зачем же избегать мирных призраков – они придают мне силы, нежно меня успокаивают? Они бы вообще не появились, не поедь я сам в Асакуса.

Женщина окликнула меня при расставании, а значит, она – моя мать. Но как ребенок я им еще не сказал ни слова.

Сорокавосьмилетний ребенок у тридцатипятилетних родителей может быть только в ирреальном мире. Но если призраки это допускают, почему бы не довериться им? И тут страх на удивление пропал. Только стояли перед глазами радостные лица родителей.

Мне приходилось видеть лица тех, кто мне радовался: какое-то время – жены, сына, когда он был еще младенцем. По сравнению с другими, я вовсе не считаю себя обделенным. Но даже так иллюзия потребности в родительской улыбке – плод моей собственной слабости.

Откажись я от этой потребности – и поселившимся в Асакуса родителям придется исчезнуть. Они есть, потому что их навещаю я, и как бы ни развлекались они, как бы ни проводили без меня время, их жизнь в мое отсутствие – пустота. Их просто не существует. Я представил замерших на ходу отца и мать в виде фигур мадам Тюссо. Вдохнуть в них жизнь способен лишь я один.

Я поднялся, в разгар полдня вышел на улицу и одним взмахом поймал такси.

Глава 8

Свернув с торговой улицы в переулок, я как можно тише поднимался по железной лестнице, когда меня опять начал пробирать страх. Не дойдя до последней ступени, я остановился.

Кто эти двое на самом деле?

Какие-нибудь лиса и барсук?

Когда они погибли, отцу было тридцать девять, матери – тридцать пять. Просто не может быть, чтобы они жили в этом доме в облике тридцатишестилетней давности.

Какой неопределенной ни была бы реальность, существуют вещи возможные и невозможные, и для сорокавосьмилетнего мужчины утрата способности их различать – своего рода крах.

Не потому ли я с такой легкостью воспринимаю нереальность и примчался сюда на такси, что пренебрежительно отношусь к собственной жизни?

Я не сомневался ни секунды.

Первая часть сценария готова, и вышла совсем неплохо, я нахожу в себе силы этому радоваться. И вовсе не собираюсь в отчаянии доверяться нереальности.

Однако сомнений у меня не было: поднимись я сейчас на последнюю ступеньку, пройди по коридору второго этажа – там, в самой дальней квартире, окажутся родители. Или, по крайней мере, как две капли похожие на родителей люди. И эти реальные существа настолько дороги моему сердцу и приятны, что в конечном итоге у меня нет сил сопротивляться их притягательности.

Возможно, иногда я переступаю край действительно опасного круга, но именно поэтому – заверни я с этого места назад, что у меня останется? Люди в здравом уме вряд ли станут взбираться по этой лестнице. Но что из того, сохрани я в себе рассудок? Если подумать, ничего особого моя жизнь и так собой не представляет.

Я поднялся на второй этаж.

От отца и матери меня отделяет десяток-другой шагов.

Я представил их, и мне стало не по себе. По телу разлилось оцепенение. Интересно, как это – встретиться с тридцатилетними родителями, признать друг в друге родных людей и после этого заговорить…

… в принципе есть о чем. Мне о многом хотелось им рассказать. О своем отрочестве, о мыслях в ту пору.

– Хидэо! – раздался за спиной голос отца. Но я не смог сразу обернуться. – Что ты там делаешь?

Голос уже совсем рядом. Меня похлопали по правому плечу, после чего отец прошел мимо и направился к двери квартиры. Не оборачиваясь, спросил:

– В кэтч-бол сыграем?

– Где? – Но отец уже зашел внутрь. Я двинулся за ним и, как и в прошлый раз, остановился в проеме двери, открытой настежь, чтобы лучше сквозило. – Здесь разве есть такое место?

– Не может быть! Откуда ты взялся? – улыбнулась мне мать, моя посуду.

– Смотрю – стоит. – Отец, смеясь, уселся на подоконник в конце коридора и распечатал новую пачку. Видимо, ходил за сигаретами.

– Здравствуйте, – сказал я голосом двенадцатилетнего ребенка.

– Заходи, – сказала мать.

– Давай, давай, разувайся.

– Мы только один раз, – начал я, разуваясь, – играли с тобой в кэтч-бол – на площади перед Международным театром.

– Не может быть, чтобы один.

– Нет, может. Потому и помню, что один. Мне потом во как хотелось поиграть еще… Долго-долго.

– Ну тогда пошли.

– Действительно, сходите, – сказала мать.

– Есть какой-нибудь парк?

– Да можно прямо на дороге. Какая разница!

– А получится?

– Там на всех магазинах опущены жалюзи. До семнадцатого числа куда ни пойдешь, никого нет.

Точно, ведь самый разгар «обона».[12] Вот почему в Токио все как вымерло. Выходит, бар был пуст не только потому, что я заглянул туда в рабочее время.

Отец порылся на нижней полке ниши и достал оттуда перчатки. Две изрядно пользованные, старые, но их я не помнил.

– Хорошие перчатки.

– Не зря у нас были резиновые мячи.