Лето столетия

– Настасья Прокловна, как же рада я вас видеть! – Лиза прижала своё молодое лицо к морщинистой щеке жены академика. Обе женщины, несмотря на радость, подумали об одном и том же. И в этот момент услышали, как скрипят половицы и как к ним приближается и сам академик. Ещё издали доносилось его весёлое бормотание:

– …Где же она, моя ненаглядная, надёжа нашей науки, где же наша Лизонька… – Увидев её, Лев Иванович аккуратно снял очки, протёр их краем серого платка и радостно поглядел на девушку. – Лиза! Спасибо тебе, дорогая, что приехала! – Лев Иванович Лизу любил больше всех и никогда не стеснялся своих чувств. – Дай я тебя обниму.

И только высвободившись из объятий Настасьи Прокловны, Лиза оказалась в тёплых руках Льва Ивановича. Вообще-то Лиза не очень любила обниматься, но близким людям прощала. Со временем их будет становиться всё меньше…

– А я всем говорил, что приедешь, учёная! Как там в Причерноморье? – Лев Иванович старался не отставать и быть в курсе достижений всех отраслей советской науки. Кое-каким историческим сюжетам, восходящим к Античности, он посвятил пару статей в «Вопросах лингвистики».

– Так, Лев Иванович, я же не только там, я и на Каспии была… Удивительные открытия! Их нужно осознать… В начале лета ещё понтийцев изучала..

– Ольвия, что ли?

– И она тоже.

Лев Иванович посмотрел на Лизу серьёзными и умными глазами:

– Ну что, правы французы про захоронение детей в пифосах?

– Правы, сама видела.

– Ой, только встретились, а ужасы какие говорите! – Настасья Прокловна замахала руками.

Но Лиза и сама решила не отставать.

– Лев Иванович, почему все столько говорят о неправильной классификации скрытносемянных? Это же школа, своего рода первый класс, все с этого начинают! – Последняя статья в «The Nature», тайком вывезенном с персидской границы, не прошла мимо Лизы незамеченной.

Лев Иванович мог бы быть безоружен, если бы автор статьи не излагал более доступным языком и с критическими вставками статью двухлетней давности одного немецкого генетика, причём слово «генетика» вообще не употреблялось.

– Это американцы всё, Лиза, воду мутят. Будто кодирующие наследственную систему элементы в клетках сохраняют внешние данные. Они у сложноцветных такие же, как у роз и шиповников… Это всё ерунда, не верь беллетристам! – Лев Иванович улыбнулся.

– А кому верить?

Лев Иванович хотел ответить, но промолчал, потому что единственный ответ на этот вопрос, который пришёл ему в голову, был бы неуместен, а других он не нашёл. Лев Иванович тоже был человеком науки.

Год был 18-й

Год был 18-й. Сыну было ровно столько же с начала века. Все жили впроголодь, даже в Петрограде, что уж говорить про другие места. Особенно страшно было на юге. Стреляли много, безоболочными, причём и доморощенным свинцово-оловянным сплавом. Пуля при этом не входит плавно в тело, оставляя маленькую дырочку, она от трения, пламени и скорости превращается в каплю раскалённого металла, вылетающую из ружейных стволов, входит, сплющиваясь, в плоть, выжигая огромную рану, и застревает там, обугливая кости.

Но даже не это было самым страшным, хотя Лев Иванович спасал от таких ранений от силы одного из пяти-шести. Такое оружие ещё не было запрещено на территории только родившейся и ещё бившейся в родовых муках Страны Советов. Но, если по правде, страна и существовала-то только на бумаге. Границ не было, денег не было, еды не было. А самым страшным было то, что государственная власть, уверенная в безусловности своего вполне условного существования, поддерживала его самым натуральным грабежом деревни. Продразвёрстка – насильственный сбор продовольствия у крестьян.

Лев Иванович с женой и сыном летом 1917-го переехал под Киев, поскольку все думали, что на юге будет спокойнее. А когда начались грабежи и расправы, рванули обратно в Петроград. Добирались долго, кружным путём, больше всего беспокоясь за сына. Настасье Прокловне было особенно тяжело, но Льва Ивановича не трогали, он был врачом для всех, хотя врачом никогда не был. Один раз якобы белые (а на самом деле – простые бандиты) напали в пути, но Лев Иванович сразу их раскусил, потому что общались они между собой на суржике, были жадны, неопрятны, то и дело уважительно поминали батьку Махно. Будущий академик, с юности сносно говоривший по-украински, сказал «бравим хлопцям», что заезжал в Гуляй-поле «за дружбу з батьком». Поверили, отпустили, забрали только серьги у Настасьи Прокловны («Говорил я тебе спрятать!»).

В Петрограде Лев Иванович устроился при госпитале Красной армии, по пайкам хватало. Сын слушал лекции в университете, выполнял техническую работу и санитарил в том же госпитале, Настасья Прокловна кашеварила. Так прожили года полтора. Лучше не становилось. Время и однообразный труд как-то отупляли всё вокруг. Лев Иванович, бывало, приходил с дежурства в свою комнатушку и курил махорку, смотря в окно, как на его глазах свершается событие, изменившее всю мировую историю. То шёл дождь, то снег.