Лето у моря

Та, что была так красива и бела, поливала сад, кормила черепах. Потом они разглядывали фотографию в афинском домике.

Первая молния пронзила веки Эльзы, и несколько секунд спустя грянул гром; гроза была еще далеко, но приближалась. Эльза ждала, она считала, что уже проснулась, но вдруг поняла, что видела сон. Короткий сон, ей хотелось удержать его, но он ускользал. Она пошла по следу, ухватила отдельные куски, потом вспомнила и подняла со дна все: юноша принес ей толстую рукопись в черном молескиновом переплете, Эльза листала ее, но рукопись упорно открывалась на одной и той же странице, непохожей на остальные — картонной, в ямках-кубиках. В одной из ячеек был пепел, а может, тончайший песок, и в глубине написано какое-то слово — или имя, — она раздвигала пальцем пепел, чтобы прочесть это слово, и, хотя у нее ничего не получалось, кричала: «Я поняла!»

Старания вспомнить сон пробудили ее почти окончательно. Она обратила внимание на полное отсутствие звуков. Ни шороха в листве платана, ни крика совы, ни шума проезжающей машины. Точно воздух и земля, застыв в неподвижности, перестали дышать; она и сама затаила дыхание и услышала биение собственного сердца. Она думала о своем сне. Володи там не было, но сон был о нем, юноша пришел от него, и она узнала в рукописи его почерк. Он ей пригрезился впервые. Где он сейчас, в сентябре?

Длинная, более яростная, чем первая, молния, за которой почти тотчас последовал гром, заставила ее вздрогнуть. Гроза надвигалась, скоро она охватит дом. Эльза соскользнула в воронку, краями которой были одновременно вершины холмов и море, где от порта к порту блуждало отвергаемое всеми японское судно, пораженное атомной радиацией, — плавучее гетто, брошенное на произвол судьбы. Круг все теснее сжимал остров ее кровати, Эльзу отрывало от земли, влекло в глубь бездны, где ее ждало стремительное отвесное падение. Куда? Не в смерть, во что-то еще более страшное. Смерть может быть и ослепительной белизной. Ночь навалилась на нее, казалось, колет в груди, что-то давит. Все это — гроза, сейчас снова ее подхватит сон, а потом настанет рассвет и утро, чудесное утро. Но будет день, когда эта болезненная точка врастет в грудь, в спину… Душа, энергия, нечто более легкое, чем плоть, ускользающее и растворяющееся в пространстве, оставляя тело зажатым в его собственных тисках…

Эльза наконец открыла глаза. Образы и мысли, питавшие сновиденья, рассеялись. Она лежала одна, нагишом, в жаркой, черной, бездонной ночи.

Она попыталась отыскать привычные ориентиры: камин, стол, оконные проемы, но кругом был непроглядный мрак, столь же глубокий, сколь и безграничный. Такая тишина в летние ночи редкость. Гроза, по-видимому, прошла мимо. Ничего страшного, просто проснулась раньше времени. Никакой боли, нигде, только слегка затекла рука, все тело в поту, и нервы напряжены до предела.

Дом дрогнул, молния и гром взорвались одновременно, черно-белый фейерверк озарил комнату и дерево. Когда-нибудь молния ударит в платан и он рухнет на дом, раздавит его. Небо не угасало. Жалобно завыл за дверью пес, она впустила его и почувствовала себя не такой одинокой. И как только они все умудряются спать? — подумала она. Снова стало темно, она тщетно попыталась зажечь свет. Подошла к окну, чтобы закрыть его, и, когда дотронулась до шпингалета, ее ударило током, она замерла, прикованная взглядом к дереву, такому близкому, что можно было коснуться его призрачной листвы. Дыханье собаки, обдавшее ноги, успокоило ее, она погладила пса, потом вслепую нащупала свечу и спички, легла в постель. Пошел дождь: сперва отдельные тяжелые капли редко пробарабанили на разные голоса по дикому винограду, по каменному столу, по земле, — и сразу полило как из ведра. Гроза уходила. Эльза прислушивалась, наконец умиротворенная. Меня могло убить молнией, подумала она. Страх прошел, она ощущала себя под надежным кровом, гроза удалялась к морю. Эльза, опустошенная, погружалась в забытье, воды сна подступали, снова грезились лебеди; их белизна обратилась в парус, раздутый ветром. Она — ветер и парус, ее бедра — река и дитя. Мощная сила увлекает их. Толчки сливаются с голосом врача и током воды, и они, все трое, погружаются в парус, который вырисовывается на небе, точно белое яйцо на картине Сима. Поток уносит ее, связанную с незримыми силами жизни и смерти, туда, где плоть и дух едины. Узкие лучи маленьких прожекторов высвечивают место действия: это — роды. Врач стоит у ее широко раздвинутых ног, его голос резонирует, указывает путь, объясняет, с чем связаны ее ощущения. И она подчиняется этому голосу, проецируя слова на стену в образах реки, течения, берегов и ветров.

Ты один был спокоен, вселял надежду, точно близкая земля. Где ты? Нет места, где ты есть, нет места, где тебя нет.

Река широка, на середине течение стремительно, прозрачная вода омывает неподвижные берега, и, постепенно мелея, умирает на песке, с мягким, точно у японской флейты, звуком.