Лето в Бучалках

На второй этаж вела лестница с перилами. Там были четыре комнаты — детская, спальня родителей, спальня тети Саши и спальня сестры Сони.

Пришла мать, она хотела, чтобы я прочитал вечернюю молитву, да какое там, я готов был заснуть стоя. Она помогла мне раздеться, напялила на меня длинную ночную рубашку, и голова моя камнем упала на подушку, сквозь сон я ощутил, как она меня перекрестила и ушла...

А вскочил я на рассвете, начал прыгать, разбудил сестру Машу, мы начали кидаться думками. Думка — это очень маленькая подушка, которую подкладывают под щеку и очень её любят. Наверное, уже будучи взрослым, я расстался со своей милой думочкой, и то потому, что другие засмеяли.

Нясенька начала ворчать. Конечно, она была недовольна — полагалось вставать в полвосьмого, а дети, такие противные, вскочили на два часа раньше. «Противный» было любимое Нясенькино бранное словцо.

Пришла мать в длинном лиловом халате, с волосами, ниспадающими по плечам. Нясенька сразу начала на меня жаловаться — эдакий непоседа. Мать молча положила руку мне на голову и посмотрела на меня своими светло-голубыми и такими грустными глазами. Я сразу стих, и мне стало очень стыдно.

Мать сказала, что после завтрака мы пойдем гулять, чтобы я скорее одевался.

Я запрыгал, не дожидаясь Нясенькиной помощи, стал напяливать на себя штанишки, рубашонку, юбочку. Я не оговорился, да, да, меня одевали, как девочку, в короткую юбку, и волосы я носил длинные, с шелковой ленточкой, распущенные по плечам. Я знал, когда мне минет шесть лет, мои кудри остригут, но штаны я буду носить короткие до восьми лет.

Пришлось мне терпеливо ждать, пока Нясенька не расчешет мои ненавистные кудри, которыми моя мать всегда любовалась.

По утрам полагалось сырое молоко, холодное, с погреба, от наших бучальских коров. Тогда ни о каком заразном бруцеллёзе и не слыхивали и все пили только сырое, густое, очень вкусное. Закусывали яичком всмятку и ещё чёрным хлебом с маслом, тоже бучальским. Молочная ферма находилась в деревне Ипаковке, по ту сторону реки Таболы, всего в двух верстах.

...Прошли мимо Большого дома, вышли за ограду барской усадьбы и очутились в бучальской слободе Поповке.

Там крестьянских изб не было, а стояли в два ряда добротные дома, крытые не соломой, а железом. В одном ряду находились школа, мастерская, «больничка», церковь и дома, принадлежавшие дворовым. Дворовые — это барские слуги и их семьи. В отличие от крестьян у них не было земли, только что маленькие участки вокруг домов, они жили на жалованье, которое получали от господ, и питались с господского стола. Вот дом кучера Василия, далее — лакея Антона, ключницы Веры Никифоровны, не помню, кем служил её муж, ещё дом Сергея Акимовича — приказчика, брата нашей Нясеньки. А на другой стороне улицы стояли дома духовенства, жили один священник, другой, потом дьякон, пономарь. Оттого-то слобода и называлась Поповкой.

Нам предстояло идти в «больничку» и в мастерскую, в те два расположенных рядом по нижней стороне Поповки длинных дома в несколько окошек, под зелеными железными крышами...

Я ненадолго отвлекусь от своего рассказа и хочу отступить на несколько лет назад, в самый конец прошлого XIX века.

Родители мои поженились в 1899 году, моя мать Анна Сергеевна происходила из древнего, но сильно обедневшего рода Лопухиных. Может быть, читатели знают, что первой женой царя Петра была Евдокия Лопухина, которую он бросил и заточил в монастыре города Суздаля. Мой дед Лопухин Сергей Алексеевич был судейским чиновником, на свое жалованье купил маленькое именьице в Тульской губернии, всего 26 десятин. И было у него одиннадцать человек детей, моя мать — вторая по старшинству. Оттого-то и вышла она замуж бесприданницей.

Отец мой Михаил Владимирович служил тогда в Епифанском уезде и жил в селе Бучалки, в имении, принадлежавшем его богатому дяде князю Александру Михайловичу Голицыну. Он привез молодую жену в Бучалки, и они поселились в Большом доме, неуютном, холодном. Тоскливо было моей матери, когда её муж уезжал по делам службы в Епифань или в Тулу, и она оставалась вдвоём с горничной. А на дворе завывала метель. Она вспоминала, каким шумным был родительский дом, как её любили братья и сестры.

Надо найти какое-либо полезное дело. Она стала заходить в крестьянские избы. И ужаснулась, как бедно жили бывшие голицынские крепостные. Избы под соломенной крышей, с земляными полами, много детей; одетые в лохмотья, они копошились вместе с курами, телятами, поросятами, питались плохо, часто болели, многие из них умирали.

И моя мать поняла: надо помогать женщинам, в ту пору их звали «бабы». У них по зимам было много свободного времени — только что воду принести и накормить детей и скотину.