Лето в пионерском галстуке

«Сегодня я открыл капсулу. Достал из неё свою тетрадку, а в ней прочитал наши напутствия. Ничего из них не сбылось. Мы потеряли друг друга, Юра, а я потерял себя. Я не уехал в Штаты и уже не уеду, у меня здесь бизнес идёт в гору семимильными шагами. Мы открываем филиалы в других городах. Отцу уже скоро на пенсию, всё перейдёт ко мне. Поздно отправляться на поиски себя, нужно довольствоваться тем, что имею. Может, хотя бы ты поступил в консерваторию и стал музыкантом?

Я, конечно, не надеялся, что ты придёшь сюда в этот день. Ладно, вру, надеялся, но понимал, что шанс твоего появления здесь так мал, что сродни чуду. У тебя там своя жизнь. И я отчётливо понимаю, что того Юрки, которому я изредка пишу, уже давно не существует. Ты повзрослел, ты стал другим, а мой невидимый собеседник — всего лишь образ в голове, память о тебе, которую я так бережно храню все эти годы. Не знаю даже, плохо это или хорошо — то, что я никак не могу отпустить тебя. Порой сам себе напоминаю безумца — ну а разве не так? Я ведь разговариваю с выдуманным тобой! Но всё это оттого, что мне одиноко. Только внешне у меня всё хорошо, а внутри чувствую себя стариком, хотя мне ещё и тридцати нет… Найду ли я когда-нибудь своё место? Где бы я ни был, везде чувствую себя оторванным от мира, я везде другой… Но я ведь и правда другой — и далеко не в самом хорошем свете. Я принял себя, я больше не борюсь со своей порочностью. Мне бы встретить кого-то… своего человека, с которым я мог бы быть честен. Но, думая об этом, я всё больше понимаю, что такого человека мне не найти.

Я вкладываю эти письма в нашу капсулу времени со слабой, но всё ещё живой надеждой на то, что ты когда-нибудь их прочитаешь. В конце концов, эта капсула — своего рода почтовый ящик. Единственная возможность тебе их получить. Или могила моего прошлого? Не знаю. Я постараюсь больше не писать писем своему немому собеседнику. Хватит».

Юру скручивало изнутри — от понимания, насколько Володя прав в письме. Они не смогли сберечь, они потерялись сами и потеряли себя. Да, Юра стал музыкантом, как и обещал. Но он не обрёл счастья. Всё, что осталось у него сейчас, — карьера и одиночество. А одиночество в тридцать лет совсем не такое, как в шестнадцать, когда только кажется, что ты никому не нужен. От Юриного одиночества едва ли нашлось бы спасение, потому что рядом уже никого не было. Мать умерла, отец его знать не хочет, а настоящих друзей почти не осталось: у кого-то появились семьи, с кем-то поссорился, кого-то просто потерял, как когда-то «Ласточку».

Володя тоже был одинок, но он сам обрёк себя на это одиночество. У него не было никого, с кем он мог бы поговорить, кому открыться — поэтому он и писал все эти письма.

Конверт последнего письма отличался от остальных — современный, продолговатый, бумага выглядела более светлой и новой, на нём не было надписей, только тем же карандашом проставлена дата — 2001-й год. Юра развернул его. В отличие от других писем, написанных на тетрадных листах, это было написано на офисном листе формата А4, сложенном втрое.

«Это письмо последнее. Теперь я понимаю отчётливо — пришло время избавиться и от этой привычки, она больше мне не нужна. Здесь не будет криков о помощи, это письмо — подведение итога. К тому же для него есть повод. Прозвучит странно — я купил свою юность. Но надо жить дальше. А оглядываясь назад — когда пишу, я всё равно вспоминаю о тебе, — трудно идти вперёд.