Лето в пионерском галстуке

Плита 1990 года была последней. Дальше — песчаный обрыв. В девяностом внезапно и резко оборвались и их отношения с Володей.

Глава 20 Поиски утраченного

Телеграмма Володи вызвала у Юрки шок. Почему не писать? Что случилось? Его бросало из крайности в крайность: «Родители Володи прочитали последнее письмо, поняли, кем я был для него, и теперь обвиняют меня в том, что мешаю лечению? Или сам Володя захотел избавиться от меня, как от помехи? Ведь это я ему снился, я сбиваю его с пути. Я ему не нужен?»

Страх за Володю и чувство вины не позволяли Юрке ослушаться его и написать, спросить, что случилось. Логика напоминала, что, как бы то ни было, Володя уже слишком взрослый, чтобы родители могли наказывать его за чужие слова. Страх шептал: «У Володи один с отцом бизнес, а это значит, что он все-таки зависим от отца». В самые тяжелые минуты мучила обида: «Володя нашел повод порвать отношения, я сам дал ему повод. Я на самом деле ему не нужен. И никогда не был нужен». Память намекала: «У него опять началась паранойя, такое уже было и не раз».

Как бы то ни было, Юрка ждал, когда наступит это «потом» и Володя ему напишет. А писем всё не было.

Юру, измученного сомнениями и метаниями, не радовало ничего. Апатия сказывалась на всем: он плохо спал и плохо ел, стал хмурым и вскоре замкнулся в себе. Безразличный ко всему, охладевший даже к музыке, он прожил бесконечно долгую зиму, а весной его на время вывели из оцепенения хорошие новости из посольства. Сияющая неподдельным счастьем мама прямо в верхней одежде забежала на кухню, крича:

— Одобрили!

— Я уеду! Уеду! — впервые за долгое время радовался Юра.

Но вскоре радость сошла на нет — он уедет! А как же Володя?

В мае стало известно время отбытия и кое-какие подробности. Тянуть было нельзя, и, вопреки просьбе Володи не писать, Юра отправил ему короткое: «Мы уедем в июле. Сначала нас отправят в распределительный центр, а потом уже оттуда переведут на постоянное местожительство. Пока я не знаю постоянного адреса, а временный вот».

Май заканчивался, а Юра всё ещё ждал от Володи весточки. Каждый раз подходил к почтовому ящику с бешено бьющимся сердцем — вдруг письмо? Вздрагивал от каждого звонка в дверь — вдруг телеграмма? Но так и не получил ответа. Больше он вообще не получил от Володи ни слова. А когда наступил июнь, Юре больше ничего не оставалось, кроме как назанимать у знакомых денег и поехать в Москву.

Стоило только сойти с поезда, как он окунулся в хаос. Москва очень ему не понравилась. Она, как кипящий котёл, была слишком агрессивная, шумная и грязная. От асфальта до самого неба заклеенная плакатами с Ельциным, Жириновским и другими политиками — шли предвыборные кампании кандидатов в президенты РСФСР. В каждом втором парке и сквере собирались демонстрации и митинги, но, даже если не обращать на них внимания, Москва не стала бы ни чище, ни тише. Она виделась Юре городом-рынком, на котором торговались если не за права и свободы, то за тряпки. Челноки были везде: на площадях, у метро и просто на тротуарах оживленных улиц, соседствуя с попрошайками и очередями за едой. Поверх агитплакатов по городу была развешена реклама постановки «М. Баттерфляй» — первого спектакля с темой гомосексуальности. И всё это в окружении бесконечно суетящегося народа.

До этого момента Юра никогда не был в столице. И мечтал, только появится здесь, сходить в мавзолей, но по приезде об этом даже не вспомнил, сразу отправившись на Беговую.

Кое-как разобравшись с картой, сосредоточенный на цели маршрута Юра не обратил внимания на красоту или уродство Володиной станции метро. Каким был Володин дом — жёлтая четырехэтажная сталинка с каменными балконами, живописно обвитыми плющом. Как выглядел Володин двор — тенистый и тихий, со статуей склонившихся над книгой пионерок. Как пахло в его подъезде. Он пришёл в себя и стал замечать хоть что-то вокруг, только когда оказался возле двери в его квартиру.

Позвонил в звонок — никто не открыл. Прижал ухо к двери — тихо.

Юра стал ждать. Он вспомнил, что Володина мама не ходит на работу, а значит, скорее всего, ненадолго вышла из дома и скоро вернётся. Время близилось к четырём часам, он надеялся, что ещё пара часов — и кто-нибудь точно явится домой. Вздрагивал от каждого шороха, надеясь, что по лестнице поднимается кто-то из обитателей заветной квартиры. Но никто так и не добрался до последнего, четвертого этажа и не подошёл к Володиной двери. Лишь какая-то бабушка, ворча, протопала мимо Юры, подозрительно оглядела его, но, ничего не сказав, скрылась за соседней дверью.

Когда прошёл час, бабушка выглянула через цепочку на лестничную клетку и грубо окликнула Юру:

— Кто такой? Чего ты тут сидишь?

— Жду… — буркнул он и отвернулся, а спохватившись, вскочил: — Я друг Володи Давыдова, он живёт здесь. Не знаете, скоро кто-нибудь вернётся домой?

— Так уж, поди, не вернутся.

— Как это?