Лето в пионерском галстуке

— Таких друзей, как ты, у меня никогда не было и, наверное, не будет. И, потом, в последнее время я узнаю в тебе себя, так что… Как уже говорил, я сторонюсь людей. Этому, конечно, есть причина…

И замолк. Он явно хотел сообщить что-то действительно важное. Юрка не просто слышал по тону, он читал это по его напряжённой позе, по стиснутым в кулаки рукам. Загоревшееся любопытство начало отстранять тревогу и печаль, навеянную «Колыбельной», а чем дольше Володя молчал, тем больше её затмевало.

— Ну? — устав ждать, не выдержал Юрка.

— Я как Чайковский, — отрезал Володя.

— Как Чайковский — что?

Володя обернулся и посмотрел ему в глаза. Так пристально, что Юрке стало неуютно, он моргнул. Но вдруг Володину задумчивость как ветром сдуло, он опять превратился в деловито-надменного вожатого и заявил категорично:

— Музыку люблю.

— О, да, конечно! Ну спасибо тебе за честность!

— Юр, а если серьёзно, ты, что ли, не знаешь? — Володя усмехнулся. Смешок вышел странным — истерическим.

— Что?

— Ну, про Чайковского…

— Как не знать, знаю: где родился, где жил, сколько и чего написал. А! Вот что интересно — последнее его произведение называется «Патетическая симфония». Патетическая — это значит пафосная, о жизни и смерти, — зачем-то уточнил он. — Так вот, он её написал, сам дирижировал, а через девять дней после премьеры умер!

— А, ну и хорошо.

— Что хорошо, что умер? Стой, я чего-то не понимаю…

— Неважно.

— Ну скажи!

Володин таинственный вид раздразнил Юрку. Он стал крутиться вокруг него, умоляя: «Скажи, скажи!» — а Володя сконфуженно улыбался и качал головой, мол, забудь. И Юрка забыл, но не об этом, а о том, что случилось под ивой. Совсем из головы вылетело.

Такой приступ склероза уже случался с Юркой. Вот он расстроился до того сильно, что искренне посчитал, что до конца своих дней будет переживать о причине расстройства… Но вот Володя произнёс пару слов, и поводы для переживаний ушли на второй план. Вот ещё пара слов — и всё забылось!

Когда Юрка в нетерпении уже пригрозил: «С места не сдвинусь, пока не расскажешь!» — Володя посмотрел на лодочную станцию, видневшуюся на другом берегу, и всё-таки сдался:

— Я читал его дневник. Переведённый на английский, зато полный.

— Настоящий? Его рукой написанный? Не автобиография, а прямо дневник-дневник? — обалдел Юрка.

— Ага-а-а… — ответил Володя с хитрой улыбкой. Во всём его виде читалось «Наконец-то я знаю про музыку хотя бы чуть-чуть больше тебя». Ему было явно приятно производить на Юрку впечатление.

Юрка смотрел ему в глаза и взволнованно «растягивал» пальцы, бормоча:

— А я и не знал, что такой есть. А… И что там? А почему не на русском, на русском разве нет?

— Есть, но просто те, что изданы в СССР — купированные. То есть урезанные.

— Как это урезанные? Почему? Ерунда какая-то: с чего это американцам можно знать больше, чем русским? Наш же композитор!

— Да есть там, в этих дневниках кое-что… лишнее.

— Что? — у Юрки загорелись глаза, он схватил Володю за руку и стал трясти. — Что? Ну расскажи, что? Каким он был? Как писал?

— Он был очень капризным, страдал припадками ярости, пил. Много пил. Играл в карты, это у него мания была — карты.

Юрка сразу поник:

— Ну и правильно, что этого в русских дневниках нет. Пусть дальше американцы ищут какие-то гадости о великих русских людях. А нам это не надо! Вот зачем нам знать о Чайковском плохое, зачем это помнить? И вообще… А ты-то почему рассказываешь о нём именно это?

— Ты спросил, я ответил. И я говорю это всё не для того, чтобы очернить, а чтобы показать, что он был таким же человеком, как ты и я. Скорее даже как я… Ты ведь знаешь, кто такой Боб?

— Его племянник. Он посвятил ему «Шестую симфонию».

— Ты знаешь, он его любил…

— Это же его племянник, естественно, он его любил! — перебил Юрка. — Не за деньги ведь он будет ему целую симфонию посвящать, да ещё и такую!

— Ну да… знаешь, в дневнике есть такой фрагмент. — Володя усмехнулся. — Только представь себе — Чайковский, которому скоро под пятьдесят, вечно болеющий и поэтому раздражительный и злой, лезет на крышу дома вместе с двадцатилетним Бобом смотреть на грозу. А ведь это девятнадцатый век, Юр, тогда гроз боялись. Или… или вот ходит с ним на десятикилометровые прогулки по полям и лесам…

— Нет, это мне тоже неинтересно. Лучше другое расскажи — как он писал?

Володя снова посмотрел на Юрку и кивнул:

— Да, конечно, тебе интересно не это. Правильно. Как писал? По расписанию, каждый день. Расстраивался, если не получалось, но писал. Слушал произведения других. Хорошие, чтобы брать пример. Модные, чтобы быть в курсе. Плохие, чтобы разбирать чужие ошибки и самому их не повторять.

— А часто он был недоволен тем, что написал?

— Очень часто.

— А он слышал музыку? Ну, то есть, когда писал, у него в голове играла музыка? Или перед. Ну, то есть…

— Я понял. Играла. Но тоже не всегда.