Лето в пионерском галстуке

— Она была всегда. Просто ты не удосужился прочитать сценарий до конца. — И ведь Володя был прав. Зацикленный только на Олежкином тексте Юрка совершенно забыл о других ролях. — Гестаповец Краузе. Роль второстепенная, но важная. Текста мало, но нужно, чтобы завтра он от зубов отлетал. Думаешь, справишься? — повторил он те же слова, что и Маше. Юрку передёрнуло.

Он не хотел. Немца, даже впоследствии убитого, играть было неприятно, в душе это расценивалось Юркой чем-то вроде предательства, хотя он понимал, что сильно преувеличивает. Но всё-таки его бабушка потеряла мужа, мама — своего отца, а он сам — никогда, даже на фотографиях, не видел деда. Но чтобы отказаться от роли, Володе нужно было это объяснить. А Юрке тем более не хотелось сейчас, при Маше, рассказывать «жалобную» — как он пренебрежительно называл, — историю семьи. Она обсуждалась на каждом семейном празднике, на каждой встрече с родственниками и друзьями, каждый раз с новыми подробностями, так что Юрка вопреки всему начал её стыдиться.

Ему казалось это каким-то пошлым, каким-то слишком еврейским, слишком похожим на истории тысяч других семей, живших в то время в Германии и в других оккупированных странах. Бабушка по многу раз рассказывала другим и самому Юрке о том, как потеряла деда и как потом искала его. Юрка помнил наизусть, с каким трудом, едва успев до начала радикального холокоста, дед несколько раз пытался выслать её, беременную, из Германии в Россию, как всё-таки выслал и должен был приехать следом за ней, но пропал. Как она ждала его и как фанатично потом искала через чудом выживших в Европе родственников. Как след привёл её в Дахау, чего она наслушалась и какого страха натерпелась, но вопреки здравому смыслу до конца своих дней верила, что дед смог оттуда сбежать.

Бабушка умерла, история больше не звучала, но, видимо, теперь настал Юркин черёд рассказывать. С Володей он мог бы поделиться этим, но с Машей — нет, ни за что, никогда.

— Ладно, — вяло пробормотал Юрка, протягивая руку за бумажкой с текстом, переписанным из Володиной тетрадки Володиной же рукой. И затянул уныло: — «Вы ведь из Ленинград? Ваш город давно взят, и если фройлен согласится оказать небольшие услуги гитлеровскому командованию…»

— Нет, сейчас не надо, — оборвал Володя. — Выучи сначала, потом будем репетировать. Сейчас мы будем тебе только мешать, так что… можешь быть свободен.

— То есть? — Юрка оторопело разинул рот. — Ты что, меня выгоняешь?

— Нет-нет! — поспешил оправдаться Володя. — Просто даю тебе заслуженный выходной. Можешь поучить роль, можешь просто отдохнуть — ты же так много работал. Впрочем, поступай как знаешь.

Юрка, конечно, остался. Весь былой энтузиазм как ветром сдуло, настроение не просто упало, а рухнуло. Даже когда Володя торжественно вручил новый сценарий пришедшему вскоре Олежке, а тот заблагодарил их обоих и начал зачитывать реплики, никакой радости Юрка не испытал.

Когда в кинозале собралась вся труппа, ребята принялись прогонять отдельные сцены спектакля. Володя со знанием дела командовал юными артистами, Полина и Ксюша с заинтригованным видом о чём-то шушукались, а удручённый Юрка сидел на привычном месте в первом ряду и боролся с желанием заткнуть пальцами уши. Маша, бренча на пианино, заучивала композицию, а Юрка не мог слышать, как кто-то другой исполняет его конкурсное произведение.

Он столько раз играл «Колыбельную» раньше, что ощущал себя не исполнителем, а композитором. Столько часов она звучала в голове, столько часов он провёл за фортепиано, запоминая и экспериментируя, ища идеальное звучание и пытаясь угадать, каким это произведение представлял сам композитор. Так много сил было отдано «Колыбельной», что Юрке казалось, будто она — его собственная. А теперь её играл кто-то другой!

Маша. Она прокручивала её в голове, сживалась с ней, подстраивала биение своего сердца под её темп и ритм, делала её музыкой своей души и своего времени. А самое страшное — она играла «Колыбельную» только затем, чтобы угодить Володе, чтобы понравиться. И ведь ему нравилось! Он то и дело отрывался от репетиции, подходил к Маше, удовлетворённо кивал и говорил что-то негромко. Юрке казалось — хвалил.

Похоже, один лишь Юрка понимал, что Маша играет не так, как надо, играет плохо и совершенно неправильно! Он знал, что мог бы сыграть куда лучше и Володе понравилось бы куда больше. Но заставить себя даже приблизиться к клавишам было для него смерти подобно.

А Маша всё играла и играла. Заканчивала, начинала заново, снова заканчивала, снова начинала. И Юрка, наконец, не выдержал.

Он забрался на сцену прыжком и еле сдержался, чтобы не захлопнуть крышку, прибив Маше пальцы.

— Перестань! — выкрикнул он. — Хватит играть, говорю!