Лето в присутствии Ангела

Положили стреляться на шести шагах, Мещерский настаивал особенно. Крауз потребовал усилить заряд, что очень удивило присутствующих. Доктор объяснил, что на шести шагах промахнуться весьма трудно, а раны сквозные исцеляются легче, и пулю не придется вынимать. Все меры предосторожности были приняты, никто, кроме участников, не догадывался о дуэли, и рано утром, когда клубился туман, они встретились на поляне за Круглым озером. Гусарские сабли с накинутыми на них доломаном и сюртуком, служили барьером. Исполнив по форме призыв к примирению и услышав глухое «Драться!», секунданты подали сигнал сходиться. Даже сквозь туман было видно, как бледны дуэлянты. Мещерский не спал двое суток, рука его дрожала. Александров решил выстрелить в сторону, но случилось непредвиденное: Мещерский вдруг бросился навстречу пуле и упал, роняя пистолет и прикрывая рану ладонью. «Я не хотел, — испуганно бормотал Александров. — Я не хотел! Зачем он? Зачем…сам…»

Доктор и секунданты склонились над раненым. Было очевидно, что пуля прошла насквозь в области сердца. Крауз прощупал пульс: «Жив! Невероятно». На тропинке предусмотрительно была оставлена коляска доктора. Мещерского подняли, со всякими предосторожностями погрузили в экипаж и шагом повезли к дому. Теперь предстояло самое сложное: сделать так, чтобы никто из домашних и многочисленных гостей не узнал о дуэли, последствия которой могли быть гибельными для всех ее участников. Через садовую дверь Мещерского внесли в дом, а затем в его комнату. Вот тогда доктор и направился к Лизавете Сергеевне, чтобы обсудить с ней дальнейшую стратегию. Положение раненого оставалось предельно опасным, еще неясно было, сколько он проживет, насколько близко к сердцу прошла пуля и задето ли легкое.

Когда Лизавета Сергеевна, наконец, осознала, что юноша жив, голова ее сделалась ясной, рассудок вытеснил все ослабляющие чувства, как это всегда бывало, если что-то случалось с детьми. Она решительно поднялась, накинула блузу и платок и начала распоряжаться. Прежде всего хозяйка потребовала осторожно перенести Мещерского в ее комнату, затем вызвала к себе Александрова. Тот явился, изрядно потрясенный, и с рыданиями упал к ее ногам.

— Простите, простите меня! Я не хотел, я стрелял в сторону. Спросите доктора, ведь это он сам! Простите, о простите, иначе я застрелюсь!..

Лизавета Сергеевна молча и холодно наблюдала страдания молодого гусара. Наконец, она разомкнула уста:

— Вы немедленно покинете мой дом. Доктор одолжит вам коляску до почтовой станции. Собирайте вещи, я не желаю больше видеть вас здесь. Прощайте, — она отвернулась, закусив губы.

Александров медленно поднялся и сгорбленный, уничтоженный поплелся к двери. Внесли Nikolas, положили на кровать. Он по-прежнему был без сознания, с лицом зеленоватого оттенка.

— Все здесь… — Лизавета Сергеевна окинула взглядом утомленных, встревоженных людей. — Самое главное: никто не должен догадаться, что произошло нынешней ночью. Пока все спят. Надо растопить печи и сжечь окровавленное белье. Скажем: было сыро, я решила просушить комнаты.

Сергей бросился исполнять. Из покоев Мещерского принесли кровавые простыни, разожгли в печке огонь.

Налимов, помявшись, спросил:

— Как же со студентом? Коли умрет?

— Не смейте так говорить! — сквозь зубы прошептала Лизавета Сергеевна, но тут же опомнилась. — Простите, я теряю голову. Пока положение Николая Алексеевича не ясно, мы должны сообщить всем, что он уехал вместе с Александровым. В мою комнату никого не впускать, я что-нибудь придумаю… Никто, еще раз повторяю, никто, в особенности дворня, не должен знать и даже догадываться, что с ним… Он уехал! Я сама и, конечно, с вашей помощью, Иван Карлович, буду выхаживать Nikolas.

— Это при благополучном исходе, — задумчиво произнес Крауз, который сидел у постели Мещерского и держал его за руку, слушая пульс. — К тому же вам не справиться одной, ведь кроме всяких процедур, которые, допустим, я исполню, потребуется постоянная сиделка, на ночь и день. Одной вам не продержаться.

Лизавета Сергеевна задумалась. Тут вмешался Налимов:

— Я мог бы как-то помочь…

Крауз усмехнулся:

— Чтобы ваша дама заподозрила вас в ночных визитах к нашей дорогой хозяйке?

Налимов покраснел. Доктор поднялся:

— Но прежде неплохо было бы убедиться, что бедный студент выживет. Я отправляюсь за саквояжем, а вы, сударыня, распорядитесь принести водки, ее нужно много. Ну, и воды, конечно, побольше. Еще корпии, полотна…

Налимов взялся сопровождать Сергея в поисках необходимого. Лизавета Сергеевна осталась наедине с раненым. Она уже не сдерживала себя, слезы лились по ее щекам и падали на бледное лицо Nikolas. Она целовала его родинки, которые стали более заметными, гладила волосы. Затем, разрезав ножом, сняла с Мещерского обожженную порохом и окровавленную сорочку и бросила ее в печь. Кровь уже остановилась и запеклась на ранке, которую полногтя отделяло от сердца.

— Ты будешь жить, слышишь? Ты будешь жить, — шептала бедная женщина, поливая слезами рану и целуя бездвижное тело возлюбленного, его бледные, сомкнутые губы…