Лето в присутствии Ангела

Тоска, обострившаяся ночью, как все чувства, подтолкнула страдающую женщину к решению написать Мещерскому. Одна только мысль, что она может навсегда потерять любимого и снова вернуться в одиночество, холод которого она в полной мере испытала только теперь, заставила Лизавету Сергеевну, обливаясь слезами, заполнить лист почтовой бумаги бессвязными строчками, сплошь усыпанными восклицательными знаками. Но она писала, и ей становилось легче: боль, тупая, нутряная, отступала постепенно. «Завтра, завтра он вернется и…» А что «и», об этом думать не хотелось. Только бы увидеть его, прикоснуться к его руке и увериться, что он есть, он живой, непридуманный!..

Не перечитав письма, Лизавета Сергеевна погасила свечу и сразу же уснула, только коснулась подушки. Во сне она летала. Не очень высоко, но все же отрывалась от земли и взмывала вверх.

Письмо не было отослано на другой день и на следующий тоже: Лизавета Сергеевна сожгла его на свече. Дело в том, что наутро, когда она только проснулась (довольно поздно), ей принесли записку от Алексея Васильевича, которой тот приглашал ее к своим родственникам на домашний вечер, устраиваемый в его честь. Думать было некогда: слуга дожидался ответа и чаевых. Первый порыв был отказать, но зыбкая надежда встретить там Nikolas решила все. Черкнув несколько слов, Лизавета Сергеевна отпустила посланца, наградив его полтиной. Мещерский — старший должен был заехать за ней в седьмом часу.

Она перечитала свое письмо к Nikolas и, сочтя его совершенно безумным, решила повременить с отправкой. Те пылкие признания и стенания тоски предполагали все же необходимость видеть глаза собеседника; это такая тонкая материя, и невозможно довериться листу почтовой бумаги. А вдруг Nikolas уже разлюбил ее, ведь он молод и едва ль не слишком жив, чтобы хранить верность без всякой надежды («А я лишила его всякой надежды!»)? Или его любовь не столь сильна, чтобы выдержать испытания? У мужчин все по-другому… Что если какая-нибудь юная особа уже вытеснила из его души воспоминания лета? Все эти раздумья и сомнения истощали Лизавету Сергеевну. Надо было встретить Мещерского, заглянуть в его глаза, и в них прочитать ответ. Только тогда она откроет свою тайну.

Глубокие размышления не помешали Лизавете Сергеевне основательно заняться подготовкой к вечеру. Она велела Палаше приготовить ванну с душистыми и успокоительными травами, принести из погреба лед для компрессов на лицо, долго раздумывала, какой выбрать наряд. Остановилась на белом газовом платье, соблазнительно открывающем роскошные плечи и грудь, похудевшие за последний месяц изрядно, но не потерявшие своей белизны и привлекательности. «Он не видел меня в этом платье», — невольно пронеслось в голове. Между короткими пышными рукавчиками и белыми перчатками до локтя оставалась тонкая полоска обнаженной руки. Платье убиралось живыми цветами и бантом на поясе, а на согнутые руки набрасывался газовый шарф. Атласные бальные туфельки без каблуков выглядывали из-под оборок, доходящих до косточки. Талия, затянутая в корсет, казалась невероятно тонкой, а корсаж имел форму сердечка. Бальный наряд весьма пристал Лизавете Сергеевне, в нем она значительно молодела и становилась похожа на фею. Еще прическа, целое искусство: завить локоны, вплести цветы, забрать волосы на затылке в шиньон.

К половине седьмого (в столовой пробили часы, играющие мелодию Генделя) платье было отпарено, Лизавета Сергеевна благоухала травами и тончайшим ароматом дорогих духов, локоны были завиты, корсет зашнурован. Тут-то и зазвенел колокольчик в прихожей: явился кавалер.

Сбросив на руки лакея свой бурнус и сняв цилиндр, он вошел в гостиную. Алексей Васильевич тоже преобразился: изысканный черный фрак, бархатный жилет, белоснежная рубашка тончайшего полотна, серые панталоны и — о, чудо! — чуть завитые волосы приподняты надо лбом. В руках он держал богатую трость с бронзовым набалдашником. Произнеся слова приветствия, гость одобрительно оглядел даму и предложил ей руку.

Их ожидала английская коляска с поднятым верхом, которая покатила на Поварскую, к богатому особняку князей Мещерских. В дороге они едва перебросились двумя фразами. Лизавета Сергеевна волновалась, зная, что ей предстоит знакомство со всеми родственниками Nikolas, и этого она боялась чуть не больше, чем встречи с самим Мещерским.

Подъезд был ярко освещен, кареты толпились, как будто затевался большой прием. Впрочем, так это и было. Домашний вечер отличался от блестящего бала лишь составом гостей, среди которых были только свои, тем, что князь и княгиня не встречали у парадной лестницы: все входили по-свойски, а также тем, что танцевали под фортепьяно, а не под оркестр.