Лето в Провансе

У двух стен составлены холсты, на доведение которых до завершения уйдут недели, месяцы, а то и годы. На третьей стене – кирпичной, более сорока футов длиной – висят на разной высоте пять картин разной степени готовности.

– Впечатляет!.. – только и могу вымолвить я.

Пол залит краской почти так же густо, как один из холстов, в мастерской стоит тяжелый запах масляной краски, от которого у меня щиплет в носу. Но растущее во мне ощущение опьянения вызвано, уверена, не запахом.

– Не знала, что вы пишете маслом, – говорю я, подходя к большому холсту, готовому уже процентов на девяносто. На нем деревенская сценка с таким количеством чудесных подробностей, что я с трудом борюсь с побуждением потрогать каждый листочек настолько он реален.

– Какой чудесный аромат! Божественно! Я могла бы здесь жить. – Я наклоняюсь ближе, восторгаясь тем, как он умудрился уловить свет – такой яркий, что рвется с полотна в мастерскую, хотя я не могу разглядеть ни единого белого блика. Свет и тени нанесены до того искусно, что глаз видит только впечатление – и оно бесподобно.

– Здесь я родился, – говорит он с дрожью в голосе.

В этот момент я догадываюсь, что мало кто бывает в этой мастерской и видит то, что сейчас вижу я. От этой мысли у меня в горле встает ком.

– У меня нет проблем с алкоголем, – откровенно говорит он. – У меня возникло чувство, что я обязан вам это сказать. Другое дело мой отец: вот он был алкоголиком. Глупо было с моей стороны присосаться к бутылке виски в попытке стереть кое-какие неприятные воспоминания. Ведь это благодаря памяти об отце я умудряюсь сохранять равновесие. Я видел, что с ним сделало уныние: в конце концов оно его уничтожило. Он считал себя непонятым, и был прав: кому под силу рассудить, что является искусством, а что нет? Он писал то, что видел сам, так и надо. Но изолировать себя и впасть в отчаяние было ошибкой, потому я и устроил здесь базу отдыха.

Я резко оборачиваюсь. Глаза Нико впиваются в мои.

– Картину в моей комнате написал ваш отец, она меня вдохновляет. Она трогает какую-то струну вот здесь. – Я касаюсь своей груди. – Это был его подарок вам.

Его лицо застывает, я чувствую, что задела его за живое. Но он делает усилие, чтобы прийти в себя. Я, испытывая смущение, бреду вдоль живописных работ. Перед каждой из них я замираю в восторге. Какой вдохновляющий опыт!

– Не знала, что художники пишут сразу по нескольку картин. – Говоря это, я стараюсь, чтобы мой голос выражал больше радости, чем я чувствую на самом деле. Меня мучает, что я могла неосторожно ляпнуть что-то не то.

– Все дело в правильном настроении, Ферн. День на день не приходится.

– Это заметно, – отвечаю я с улыбкой, надеясь свести все к шутке. – Наверное, у живописцев случаются такие дни, когда определенный цвет наполняется особенным смыслом?

Он смеется:

– Понимаю, о чем вы, но это непреднамеренно. Сначала синее настроение, потом, дальше по ряду, зеленый день… Нет, просто такая у меня манера. Иногда мое внимание привлекает небо, и мне хочется поэкспериментировать и передать правильный оттенок. А порой меня манит лес, что позади сада. Или сад, обнесенный стеной, с его изобилием розового, красного, фиолетового…

– Говорите, ваш отец мучился?

Он кивает:

– После него осталось столько недописанных работ! В последние несколько лет жизни он боролся с пристрастием к алкоголю. Большой талант обычно сопровождается сильными страстями. Он был фанатиком деталей. Скажу вам правду: он ненавидел каждую свою живописную работу – и каждую по своим причинам. Помню, как однажды в детстве принес ему в мастерскую обед и застал ужасную сцену: он резал холст ножом, кромсал из-за того, что никак не мог удовлетвориться тем, как поймал игру света и тени. В считаные минуты он уничтожил свой труд нескольких недель. Меня напугало то, что я увидел в его глазах. Он начал принимать обезболивающие, но все быстрее катился по наклонной плоскости. В конце концов он принял целый пузырек и испустил дух.

Он не ищет сочувствия, поэтому я молчу. Что сказать, услышав такое?

Нико подводит меня к полотнам, стоящим на полу в углу мастерской, и снимает с них покрывало. Подняв первое из полотен, он поворачивает его ко мне и устанавливает на мольберте. В полотне все четыре квадратных фута, на нем изображена сидящая на стуле перед окном молодая женщина. Эта картина не похожа на ту, что висит у меня в комнате: она написана филигранно, очень точно.

– Улавливаете недостатки? – спрашивает Нико, наблюдая за мной, пока я рассматриваю картину.

– Красота! Лицо как живое, мне кажется, что глаза следят за мной, стоит мне подойти ближе. Кажется, я могу потрогать эту женщину, прикоснуться к ее коже… При этом мне что-то мешает, чувствуется какой-то изъян, не пойму толком какой.

Он делает шаг назад, тоже не сводя взгляда с картины.

– Шея длинновата. Угол окна нарушает перспективу – совсем капельку, но и этого достаточно, чтобы глаз уловил это и не позволил получить полноценное эстетическое впечатление.

– Все равно это очень красивое произведение искусства, Нико.

Он кивает: