Лето в Провансе

– Хорошее название, отражает здешний покой. То, что надо, Нико!

– Мы были бы в плюсе, если бы заказы шли в гору, а так мы только боремся за безубыточность. Это то, о чем я всегда мечтал. Ферн. Этому месту присущ особый дух, Ферн. Я не должен закрывать на это глаза. Последний год выдался трудным, я всем пожертвовал, чтобы удержаться на плаву. Теперь ко мне вернулся оптимизм. После отправки очередной партии картин одна-две быстро найдут покупателя, и я смогу спокойно спать.

Он распахивает дверь в мастерскую, и я вбегаю туда первой. Мы на мгновение встречаемся глазами. Я вижу, как он воспрянул духом, а все благодаря усилиям нашей команды, всех, кто на ближайшее будущее обрел здесь дом.

– Я так рада за вас, Нико! Вы – главный виновник этого успеха, все в восторге от нового направления, которое вы предложили.

– Наша команда – это моя семья, Ферн. Знаю, для вас это не менее важно, вы ощущаете ответственность не меньше, чем я. Но учтите, перемены будут велики. Надеюсь, они всем понравятся, все увидят в них положительный шаг вперед.

Прежде чем раздеться, мы обмениваемся взглядами, полными согласия и понимания. Нико переодевает рубашку, я в это время отворачиваюсь, снимаю крышку со своей палитры и отлучаюсь в чулан за водой.

– На горизонте остается всего одна туча, – продолжает он разговор. – Картины, проданные отцом за год до смерти, были моими. Как и картина на стене в вашей комнате.

От этих его слов я застываю на пороге мастерской. Что-то я не пойму: на картине в моей комнате четкая подпись: Jose. Я смотрю на него непонимающе, хмуро.

В его глазах я вижу гнев, быстро сменяющийся смущением. Он проводит пальцами по лбу, почти царапает его ногтями, как будто так можно унять боль.

– Начав заниматься живописью, я был очень плодовитым. Для меня это была просто практика, я никогда ничего не подписывал, ведь я только-только осваивал мастерство. Как я замечаю, вам тоже пока только предстоит этот шаг – большой шаг. Полный смысла момент пересечения черты.

Я киваю, не зная, что еще сказать, чтобы нарушить тяжкое молчание.

– Вы правы. Мне по-прежнему неудобно называть себя в разговоре художницей. Но подписать своим именем чужую работу – свидетельство острого отчаяния.

Нико кивает и смотрит в пол перед собой, наверняка захваченный воспоминаниями о шокирующем мгновении открытия.

– Наконец-то мой отец снова стал дописывать свои холсты, вместо того чтобы уничтожать их в пьяном неистовстве. Моя мать молилась, благодарила Бога за то, что спас всех нас. Отец продал картину, потом, спустя пару месяцев, еще одну. И тут я обнаруживаю исчезновение некоторых моих полотен. Я спросил его, в чем дело, и он под обещание хранить тайну посвятил меня в свою затею.

Я не мог себе позволить так огорчить мать, правда ее убила бы. Деньги были нужны нам позарез, но, узнав, откуда они берутся, она швырнула бы их ему в лицо. Я не должен был ее обманывать, но как можно было рассеять ее веру во вмешательство свыше? – Он смеется через силу, и я, взглянув на него, вижу в его глазах грусть и любовь. У меня саднит в груди от острого сочувствия.

– В какое ужасное положение он вас поставил, Нико! Ни в чем себя не вините. Он сам принимал решения, что могли с этим поделать вы, его сын? Вы были так молоды, кто стал бы вас слушать?

Он отмахивается от моих утешений, он не готов простить себя за то, что привык считать своей ролью в плетении позорной паутины лжи.

– Картина в вашей комнате – последняя, подписанная им таким образом. Если я ее продам, то увековечу его бесчестье. Я годами искал свои картины с его подписью и скупал их по рыночной цене. Теперь я вернул их все, за исключением одной. Пока она остается в руках коллекционера, я считаю себя сообщником аферы, уголовного преступления. Узнав, что он ставит на мои картины свою подпись, я выбрал бездействие; со своей подписью он продавал их дороже их истинной цены.

– Что за ужасные речи, Нико! Он делал что хотел, не советуясь с вами. У вас не было ни малейшего преступного умысла! – сержусь я на него. – Привлечь вас к ответственности было бы вопиющей несправедливостью.

– Я ничего не делал – сначала бессознательно, пока ничего не знал, а потом осознанно. Моей матери и вообще всем на свете казалось, что он умер именно тогда, когда его творчество стали ценить. На самом деле он находился на грани разорения, но каждая проданная им моя картина уничтожала новую частицу его души. Он делал это для того, чтобы мы могли жить, и тем самым погубил себя.

В его творчестве был намек на гениальность, но он был худшим врагом себе самому. Его не устраивало ничего из того, что он делал; ему казалось, что он терпит поражение за поражением. Столько прекрасных работ бессмысленно пропали, столько остались незаконченными. Он выбрасывал их как мусор, а на самом деле они могли бы оказаться шедеврами.

Я печально качаю головой. Какая жалость!