Лето волков

– Надо позвать тех, кто настроен патриотически! – предложил Валерик.

– Патриотизьма у нас полно, а людей настроенных нема, – ответил ястребок.

– Ладно, генералы, – сказал Глумский. – Отступать поздно. Но Горелый не дурак. И свои люди всюду. Надо, чтоб село поверило в наши деньги. Свидетели нужны!

– Свидетели того, чего нет, – усмехнулся Валерик. – Задача, как говорится, на девиацию компа́са.

– Нормальная задача, – Глумский был суров и спокоен. – В то, чего нет, люди скорей поверят, чем в то, шо есть. Значит, ты, Валерик, своей мамане, по секрету… мол, мешки денег в карьере нашли… Семеренков перед смертью успел указать место. Ты, Попеленко, своей, на ушко – и чтоб она никому!

– Разумно политически, – лицо Попеленко отобразило чувство гордости. – Моя токо зайдет до суседей – «все радиостанции Советского Союза». В этом смысле – надежная баба.

– Сказать матери – скажу, – согласился Валерик. – Но вы уж без меня. Операция ваша туман, видимость ноль. Я ложусь в дрейф.

– Проще – сдрейфил! – съязвил Попеленко: он был явно не в духе.

– Это ты мне, Попеленко? – морячок схватил ястребка за ворот.

Полетела кастрюля с летней печи, из нее посыпались алюминиевые ложки. Иван и Глумский разняли сцепившихся. Ястребок горячился:

– А шо, не могу сказать? Я в двух боях не жалел себя!

– И дальше не жалей, – буркнул Валерик. – Твоя задача в пределах огорода. А мне в составе Дунайской флотилии Европу освобождать!

Он положил автомат на стол и поднес ладонь к бескозырке.

– Полаялись, – почему-то с явной радостью произнесла Тарасовна.

– Известно, где гроши делят, там свара, – заключил Маляс.

Глухарчане расступились, пропуская Валерика.

– За шо тебя знов обидели? – спросила Кривендиха.

– Мамо, не ту волну поднимаете. Прошу на два слова.

У летней печи разговор все еще носил драматичный характер.

– И шо ж, мы вдвоем с председателем пойдем в пекло? – интересовался Попеленко. – Все село оставим без руководства?

Глумский решил вопрос, сказав:

– Люди еще будут. Заманчивое дело – побыть рядом с такими деньгами.

3

Гнат, с пустым мешком, шагал по едва заметной тропинке через лес. Изредка доставал из кармана кусок хлеба с салом и, откусив, продолжал петь.

– Ой, ходила дивчина по чорныцю,
Та нарвала дивчина волче лыко, ой!

Перед Гнатом открылся хорошо знакомый ему пейзаж УРа. На заросшем холме, среди травы, виднелись серые проплешины бетона. На вершине, среди подроста, сидел Степаха, положив на колени карабин. Там, где прошел Гнат, из-за деревьев показался Сенька. Он скрестил и развел руки, обозначая, что за Гнатом никто не следит.

Степаха встал во весь рост и начал спускаться.

– Ой, не ешь ты, дивчино, волче лыко,
Бо з тобою, дивчина, буде лихо, ой…

Степаха повел певуна не к стальной двери, а к запасному, укрывшемуся в зелени входу. Обоих словно поглощает холм.

4

Центр жизни опять переместился к конторе. Глухарчане расхаживали, стояли группками или по одному, как птицы у амбара с зерном. В сторонке ждали новостей Крот с женой. Кузнец надел пиджак с подколотым рукавом.

Солнце высвечивало яркие черепки посуды во дворе. У гончарни Голендухи пилили доски, строгали, ладили гроб.

– Подгорбыльник! – жаловался старший. – Разве с такой доски гроб? В старое время пану Сизовскому с ванче́су резали! Дуб тыщу лет в реке лежал. Железо! Заранее готовили! Пан еще здоровый бегал, а уже обеспечился!

– Умели жить, – поддержал младший.

В конторе были следы разгрома. Окна завесили кусками дырявого брезента. Горела лампа. На полках – изделия заводика, дипломы, грамоты. Часть экспонатов валялась на полу, хрустели осколки: Горелый и здесь искал свое добро. Сейф раскрыл темный зев, дверца висела на одной петле.

Гончар, накрытый занавесью, лежал на лавке, у стены, обмытый и переодетый. Высовывались очищенные от глины, навакшенные сапоги. На стенах портреты под общей надписью: «Мастера «Золотые руки». Среди мастеров сам Семеренков. В углу сложили пустые бумажные мешки, немецкие, с орлами и свастикой, с полустертыми готическими надписями. Свет пробивался через завешенные окна. С улицы доносился гомон.

Иван резал ножом стопку старых обоев, превращал их в «купюры». Глумский набивал мешки обрезками. Бубнил глухо:

– В таких мешках немец хоронил своих. Сначала в гробах, потом в мешках. А потом навалом, вот и вся история войны… Надо колхозную наличность на стол выложить. Наглядную агитацию!

– Вон твоя наличность, – Иван показал на открытый сейф.

– Деньги в сейфе держат дураки, – сказал Глумский.

Гвоздодером он приподнял половицу у стены. Достал деревянный ящик, ухватил пятерней, высыпал на стол разноцветные дензнаки.

– Кот наплакал. Семь тысяч триста двадцать два рубля. А вот это настоящая ценность, – он извлек из ящика нечто, завернутое в холстину.

Развернул. Глечик! Светлый, безукоризненной формы, с орнаментом. Председатель щелкнул ногтем. Глечик ответил мелодичным звуком.

– Из жовтозарянки! Як хрусталь! Тот, шо в Берлин ездил. Мировой экспонат!

– Дай подержать, – говорит Иван.