Летопись 1. Крылья черного ветра

Венец осторожно передавали из рук в руки, и каждый, отдавая его соседу, словно оставлял себе частичку того странного наваждения, что источал венец. Гортхауэр держал его на кончиках пальцев, будто боялся смять трепетные живые листья. Казалось, капельки росы ползут по листьям, и хотя он знал, что это лишь игра света, созданная волшебной рукой Гэлеона, он никак не мог понять, почему влага не падает вниз, на его руки. Он не замечал, что уже стоит, и все видят его, видят его восторженное, по-детски изумленное лицо. Его пальцы слегка дрожали и, как под ветром, дрожали листья. Он не видел и не слышал никого вокруг. Он смотрел. Впитывал это странное очарование укрощенного металла…

— Жаль, что Гортхауэр этого не видит, — вздохнул Мастер. — Учитель, скажи, неужели даже на день он не может покинуть Аст Ахэ?

Мелькор не ответил. Ему вдруг мучительно захотелось, чтобы Майя оказался здесь: «Да будь я проклят с этим своим решением! Не хочу верить в то, что он лжет! Если бы можно было сделать так, чтобы он…»

Внезапно Вала увидел поднявшуюся в дальнем углу зала высокую стройную фигуру. Как ожог: «Он здесь?! Откуда?! Подойти, заговорить…» Но он представил, как со страхом и почтением склонится перед ним Майя, как снова услышит он: «Господин…» Не один он — все, все услышат и увидят это… «Почему — здесь? Даже не пришел ко мне… спрятался в углу…»

Чудовищная путаница мыслей и чувств. И словно со стороны — собственный голос, слова, смысл которых не осознаешь:

— Почему ты здесь? Почему пришел тайком?

Спокойный и ровный, но ледяной как безразличие голос ворвался, разрушил, рассек наваждение. Руки Майя дрогнули, и венец упал на пол… Жалобный вздох разнесся по залу, кто-то вскрикнул. Гортхауэр стоял, в ужасе глядя то на потерянное лицо Гэлеона, то на то, что мгновение назад было чудом. И опять прозвучал тот же голос, теперь горький, полный затаенной боли:

— Воистину, ты не можешь творить — лишь разрушать. И среди творцов тебе не место. Иди к Оркам — они тебе ближе по духу!

Гортхауэр ни разу не осмелился посмотреть на говорившего. Он повернулся — медленно, как поворачиваются смертельно раненые, перед тем как упасть, — и бросился прочь. Он не видел, как встал Гэлеон и, подняв смятый венец, глухо промолвил, исподлобья глядя в лицо Мелькору:

— За что ты так ранил его, Учитель? Неужели из-за куска мертвого металла? Да будь он проклят тогда!

И Гэлеон, бросив венец на пол, наступил на него ногой и ушел, не оборачиваясь.

Мелькор стоял очень прямо, глядя вслед ушедшим.

— Учитель… — начал было Менестрель. И замолчал. Вала шагнул вперед, отстранил Эльфа и медленно пошел к дверям. Перед ним молча расступались, давая дорогу. Глаза — потемневшие, страшные — словно две больных звезды в тени длинных прямых ресниц.

…Стремительный полет навстречу черному ветру, навстречу режущим лицо ясным звездам… Он бежал ото всех, сейчас ему казалось — во всех взглядах читается упрек, на всех лицах — горечь разочарования в том, кого больше они не назовут Учителем, ибо — как может быть Учителем совершивший такое?..

С трудом добрался до своей комнаты, пошатываясь, как раненый, прижав ладонь к груди, где саднящим комом дергалось сердце. В глазах было темно, он находил дорогу на ощупь. Распахнул окно, рванул ворот рубахи, постоял несколько мгновений, вдыхая ледяной ветер. Добрел до ложа и ничком упал на него, сжимая руками пылающую адской болью голову.

«Гортхауэр… Что наделал я, слепая жестокая тварь… Мне не место среди них. Нет мне прощения. Что я наделал, Ученик мой… как смею называть — тебя — моим учеником?.. Видно, верно… тот угадал меня…»

Сколько времени прошло, он не знал.

Стук в дверь — негромкий, настойчивый.

— Учитель!

В первое мгновение он не понял, что это — ему. Когда осознал, лицо дернулось в кривой усмешке.

— Учитель, открой мне, я должен говорить с тобой!

Гэлеон. «Что же, суди меня, Мастер».

— Да.

Голос — неузнаваемо хриплый, глухой и безжизненный.

— Ты… — гневно начал Мастер, когда Вала появился на пороге.

И осекся.

Хорошо, что почти все сейчас были в Доме Пиршеств, иначе он бы шел под взглядами, как под бичами. Хорошо, что был вечер, и сумерки прятали его. Хорошо, что его дом стоял на самой окраине города. Уже давно этот дом был пуст, но теперь он опустеет навсегда. Майя не решался переступить через порог. Не имел права. В темноте он слышал голоса немногих своих вещей, дорогих ему потому, что это были дары друзей и его собственные творения. Но теперь все, что сделал он сам, казалось ему грубым и уродливым. И тогда он вошел.