Летопись 2. Черновики

— Если слова твои правдивы, Мирдайн будут рады тебе, странник. Но ты не сказал ничего о той земле, откуда пришел, ни о роде своем, и имени своего не назвал нам…

Странник поднял на Келебримбора глаза и ответил глухо:

— В ту землю, откуда я пришел, мне не вернуться никогда. Я… этлендо; так и зови меня, Владыка Эрегиона. И позволь мне более не говорить об этом.

Этлендо, изгнанник… Келебримбор задумался; пожалуй, этот странник нравился ему. Да и, судя по облику, Нолдо…

— Пусть будет так, как ты хочешь, — решил он, наконец. — Я прикажу проводить тебя в твои комнаты. Отдохни с дороги; утром мы поговорим еще.

* * *

«Ты волен ходить, где хочешь: смотри, узнавай, спрашивай…»

Резная высокая дверь была приоткрыта; он потянул за дверное кольцо, заглянул…

Замер на пороге.

Все было так — и не так, как — дома (впервые за сотни лет он назвал домом не суровый замок в скалах — тот, сгоревший город с домами из медового резного дерева, но не успел даже заметить этого). Он бесшумно шагнул внутрь, прошелся по кузне, мимолетно касаясь наковальни, инструментов, пластин и слитков металла, столешницы массивного деревянного стола, изрезанной какими-то фрагментами, набросками узоров — так знакомо, слишком знакомо, будто сам он, склонившись над ней, вырезал — торопясь, чтобы не потерять увиденное, найденное — узким ножом стебли, цветы, драконов и птиц, и зверей уж вовсе неведомых… Пригляделся. Один узор был не окончен — видно было, что мастер несколько раз повторял его, пытаясь найти единственно нужное, да так до конца дело и не довел. Нож лежал рядом — он протянул руку, удобно легла в ладонь прохладная рукоять — задумался, прочертил в воздухе какую-то линию, завиток…

… а когда оторвался от рисунка — легкого, летящего, совершенного-в-незавершенности — долго смотрел, словно боялся поверить своим глазам, и внезапно жгучая радость захлестнула его — оказывается, он ничего не забыл, руки, пять столетий державшие меч, не отвыкли от резца, он все помнил!..

Он был — дома.

И что-то дрогнуло слева в груди — знакомо, так знакомо, легкий холодок — еще не замысел, предчувствие его…

— Это будет… — шепотом, чтобы не спугнуть, — чаша. Чаша, — повторил, не замечая, что говорит на древнем языке Севера — эл-эстъэ коирэ-Сайэ…

* * *

Сотни лет не знал он труда столь радостного, столь вдохновенного; и когда на утро третьего дня дверь мастерской растворилась — обернулся, и не успев еще против солнца разглядеть того, кто появился на пороге, проговорил счастливо и светло:

— Тарно айанто, мэй арантайне эл-коирэ Сайэ…

И — осекся. Вошедший был не в черном, как ему показалось в первое мгновение — в золотисто-коричневом и темно-синем. И волосы, перехваченные не привычным кожаным ремешком — легким серебряным обручем, не иссиня-черные — пепельные, отливают на солнце серебром.

— Как же так, Мастер?.. — медленно, как истаивает туманная дымка, исчезла — истаяла улыбка, ушла радость.

Как же так…

Медленно, медленно поставил он золотистую солнечную чашу на край стола.

— Ранэн, я не понял твоих слов — прости…

— Я… — глухо проговорил странник, — я сделал, кармо… сделал эту чашу… чашу Солнца… и… радости.

Миг — и он уже на пороге.

— Постой!..

Он не обернулся.

Келебримбор не успел надолго задуматься над непонятными словами на неведомом языке, которые произнес странник: осторожно, медленно подошел к столу, не отрывая взгляда от чаши, затаив дыхание, взял ее в руки — металл был теплым, живым, свет дробился в пластинках золотистого берилла, переплетенного легким светлым кружевом, словно стекло витража, солнечными бликами пробегал по внутренней стороне стенок, и росинки дрожали на стеблях неведомых трав, на лепестках цветов…

Артано…

Кажется, он произнес это вслух — восхищенным шепотом, с каким-то благоговением скользя кончиками пальцев по кованому — живому металлу.

Что он сказал?

Чаша радости. Чаша Солнца.

Так же тихо и медленно Келебримбор вышел наружу, под потоки солнечного света, и тихо проговорил:

— Смотрите…

* * *

…Здесь тихи и медленны воды Гландуин, и серебряные ивы склоняются над заводью. Так тихо-тихо, что можно обмануться — можно снова поверить, что ты — дома, что не было сотен лет одиночества, что — вот сейчас, через миг всего — подойдет к тебе — высокий, темноволосый и ясноглазый и тихо окликнет — то ли мыслью, то ли шепотом, похожим на пение ветра в тростниках:

Таирни…

Он с трудом удерживается, чтобы не обернуться.

Это безумие. Ты знаешь, что он не придет. Никогда. Ты ведь знаешь.

Но он не властен уже бороться с наваждением — а потому просто ложится ничком, зарывшись лицом во влажную, пахнущую весенней горечью траву, повторяя, повторяя, повторяя — одно только слово…

Сильная и легкая рука ложится ему на плечо, он невольно сжимается на миг от прикосновения — и резко поднимается, оборачивается — с радостным изумлением, еще не смея поверить, с безумной надеждой:

— Тано?..

— Ты прежде никогда не называл меня так… Я искал тебя, ранэн: ты так внезапно ушел… Хотел сказать тебе — Гвайт-и-Мирдайн будут рады, если ты станешь одним из нас… что с тобой? Ты не рад?