Летописцы отцовской любви

— Клево, Маэстро! Ты меня нормально достал!

Он не знает, как держать себя с этим десятилетним шкетом, — на всякий случай принимает снисходительный вид.

Фатер белый, как хозяин известковой фабрики.

— Как я вам нравлюсь? — любопытствует сестрица.

Никто — ни звука!

— Это… смело, — наконец принимает на себя удар мать. — Это смело, но мне нравится!

Фатер тем временем открывает еще одну фотографию.

Снова манда. На сей раз узнаю ее с ходу.

На следующей фотографии для разнообразия уже сестрицына белая задница, а под ней — чуток черной растительности.

— Напоминает Франтишека Дртикола, — говорит мать. — Я имею в виду контраст тени и света.

Дртикол номер два с ухмылкой фыркает.

Папахен багровеет. На следующую фотку он уже не глядит. Отодвигает папку и вперивается в стену. Сестрица начинает нервничать. В воздухе зависает вопрос, который фатер не решается выговорить. Я точно вижу, как этот вопрос сжигает его изнутри и как фатер вот-вот отрубится.

Но потом все-таки спрашивает:

— Ты уже… не девушка?

— Девушка, папуля! — выпаливает сестрица, чуть заикаясь.

Она тоже краснеет.

— Ты уже не девушка? — насмешливо повторяет за фатером Маэстро. — Как вы думаете, в каком веке вы живете, товарищ капитан?

— Убирайтесь вон! — вопит фатер. — Сию же минуту!

И залезает под стол.

11

Сегодня на пляже мы с Ренатой вспоминали доктора Хароуса, и ей захотелось, чтобы я написал и о нем. Так что без долгих разговоров я, как говорится, прямиком приступаю к делу. Когда Рената была маленькой, мы ходили в поликлинику к доктору Хароусу. Какой он был врач, естественно, судить не берусь, но человек он был строгий и даже высокомерный, так что все мамочки без преувеличения боялись его: он всегда издевался над ними за их привычку лечить своих детей дома. Ну, например, спрашивал какую-нибудь мамочку, делала ли она ребенку компресс, и когда она отвечала «да», он как бы индифферентно уточнял: холодный или горячий? «Холодный, пан доктор, конечно, холодный», — отвечала, допустим, мать. «В самом деле? Занятно!» — всегда отпускал доктор Хароус (либо что-то такое же ироничное). Потом он обычно глубоко вздыхал, возводил глаза к потолку и очень долго туда пялился, что для всех мамочек было оскорбительнее, чем если бы он, допустим, кричал на них, хотя, естественно, и такое случалось. У моей бывшей жены он, к примеру, спросил, давала ли она Ренате что-нибудь от температуры. «Половинку аспирина, пан доктор», — как есть ответила моя бывшая жена, потому что тогда еще аспирин детям всегда давали (парален вроде бы еще не выпускали и о каких-то возможных осложнениях после аспирина не имели понятия). «В самом деле? А могли бы вы мне кратенько обрисовать, как работала ваша мысль, что вы избрали именно этот метод лечения?» — сказал тогда моей бывшей жене доктор Хароус. С того дня жена отказывалась ходить к нему, так что, когда спустя месяц у Ренаты началось воспаление среднего уха, пришлось уже мне идти в поликлинику. Поначалу доктор Хароус меня тоже испытывал: к примеру, обращался ко мне только по фамилии, без звания, хотя сестричка ясно сказала ему, что в приемной ждет пан инженер такой-то с дочкой для промывания ушей (причем повторила это дважды). Пусть своим званием я особо не горжусь и вне работы его практически не употребляю (естественно, я не представляюсь инженером таким-то, как делают некоторые тщеславные люди), но в данном случае, сказать по правде, меня это уязвило, тем более что сестричка дважды обратила внимание доктора на мое звание. Поэтому, когда он меня спросил, с каких пор Рената жалуется на боли в ушке, я, отвечая на вопрос, назвал его не «паном доктором», а попросту «паном Хароусом», чтобы он понял мой намек и перестал обращаться ко мне вроде как «Эй, ты!» или «Эй, погоди!». Обычно я не спорю с людьми и по большей части даже слишком им уступаю, но в тот день я не выспался, всю ночь мы вставали к Ренатке, да и, в конце концов, сильно нервничал, раз заболела наша девочка. Тогда доктор Хароус вскинул на меня изумленный взгляд и хотел было что-то сказать, но тут вдруг подошла к нему наша Ренаточка, с личиком опухшим и заплаканным, удивленно взяла его за руку и воскликнула с этаким наивным детским ужасом: «А у тебя волосатые луки!» (она еще не выговаривала «р», так что прозвучало это очень забавно). Доктор Хароус и я от души рассмеялись, и с тех пор он вел себя как положено. Даже запомнил нас с Ренаточкой и всегда смеясь показывал ей свои волосатые докторские руки.

12

Виктор открыл мне глаза: я — дочь лампасника! Как я могла столько лет быть слепой?! Разве отец не брал меня по выходным в казарму? Разве я не видела, кто это? Ответ: я не могла это видеть, я была еще ребенком. Я была ребенком, а отец воспользовался моей несмышленностью. По сути, все эти годы он дурачил меня!

Мои отношения с отцом сразу оказались на точке замерзания. В каникулы я под разными предлогами исподволь разрушала все наши общие уик-энды и ежегодные недельные отпуска.

— Но я уже с лихвой за все заплатил! — канючил этот служака Чехословацкой народной армии и член коммунистической партии.