Летучие бурлаки (сборник)

Когда мама рожала меня, я едва не задохнулся — шея моя была обвита пуповиной. Извлечённый на белый свет, я молчал, белый и потухший.

Минуту молчал, а потом вдруг разорался.

Может, тогда явился ангел, дёрнул меня за язык, оживил — а я его не запомнил?

Хотя вряд ли, вряд ли. Не было никакого ангела.

Свет и смысл

Что бы я делал без них?

Человек поднимает над собой фонарь, ходит в темноте, освещённый раскачивающимся кислым светом, ищет смысл. Если в свете фонаря видно только его самого — видимо, он и есть смысл.

Он может сказать, что нёс людям свет, но в конечном итоге правдой останется то, что он освещал себя.

О себе забыть сложно — сам себя в себе носишь целыми днями, никак не отвяжешься. Все чувства — в себе, все страхи — в себе, в зеркале никого, кроме себя, не увидишь, всё одно и то же лицо, никак не надоест. «А как я выгляжу за ухом? О, как интересно. А если сверху — какой вид?»

Разве можно жить, если у тебя нет легчайшего и радостного осознания того, что вот за этого человека ты отдал бы свою жизнь? Кажется, что только чувство своей малости, растворённости, мимолётности — делает тебя человеком.

Человек стал слишком огромен.

Ему однажды велели возлюбить ближнего как себя самого, вот он и начал с себя. Сначала возлюбил себя частями, потом целиком, потом возлюбил себя больше, чем себя, — заполнил собой весь свет, возвысился над собой, возлюбовался: ах, какой я, всё ради меня — всё, что было, и всё, что будет; потому что, если не я, какой в этом смысл?

Ты сначала спроси себя: кто ты и о чём ты?

Человек — он же как песня, он должен быть о чём-то.

Когда я смотрю на младшую — думаю: что я такое рядом с ней? Так хорошо, что рядом с ней я меньше единицы, полубог на побегушках.

Она чувствует свою силу, пытается ею пользоваться, ей ещё нет трёх лет.

— Папа, сделай мне пирог.

— Я не умею. Мама умеет.

Очень спокойно и с усталым достоинством королевской особы:

— Сделай, сказала.

(Последнее слово произносится как «казала».)

Мной уже двадцать лет никто не руководит, а тут смотрите-ка.

У неё глаза круглые от удивления, она одуванчик — голова пушистая, тельце как стебелёк.

Возвращаюсь недавно ночью из командировки, дома не был полторы недели.

Пока раздевался в коридоре, она что-то захныкала в своей комнате.

Поспешил к ней, пока жена не проснулась, сам думаю: не напугать бы, ребёнок меня не видел давно, а я весь в щетине, пахну чужими городами, перелётами через половину глобуса.

— Ты что плачешь? — говорю. — Не плачь, пожалуйста. Это папа. Я приехал.

Поворачивает на меня головку, быстро и очень спокойно спрашивает:

— Конфетку привёз?

Я ей сроду никаких конфеток не привозил, мы и дома их не держим, не приучаем детей к сладкому, откуда она это взяла.

Другая дочка — самостоятельная, отдельная, ей никогда не скучно с самой собой, я её очень уважаю за это. Днём — деловитый зверёк, ездит туда-сюда на велосипеде. Утром, когда захожу в комнату, по тому, как она спит, как повёрнута её головёнка, вижу, насколько сильно даже в девятилетнем ребёнке присутствие будущей женщины, неизъяснима точность, плавность и тонкость линий её сна.

Впрочем, женский архетип проявляется и в общении с её братом, погодком.

Они живут в одной комнате, за стеной я не различаю их голосов, слышу только интонации, это непобедимо напоминает семейный разговор между мужем и женой. Женский голос, естественно, солирует, он высок, взвинчен, обижен, полон близких слёз.

Изредка появляется мужской, раз в пять минут, тихий, самоуверенный, спокойный, оттого ещё более обидный:

— …ты не понимаешь… — и дальше ещё пара каких-то коротких пояснений, три-четыре процеженных через мужское высокомерие слова.

Это длится ещё некоторое время, потом девичий взвизг и стук раскрываемой двери, плач. Всё, они выяснили отношения, он победил. Она стремительно проносится куда-нибудь в сторону угла в квартире, где никого нет и она может затаиться.

Если заглянуть в детскую комнату в эту секунду — он сидит на полу в шортах, голый по пояс (у него же мышцы, он со всеми борется на руках и всех побеждает, он должен периодически наблюдать, не пропали ли вдруг его мышцы за ночь), собирает какие-то мелкие игрушки, которые она уронила, выбегая.

Сейчас она побудет три минуты сама с собою и навсегда забудет, что происходило минуту назад. Она вообще не помнит никаких ссор.

В сущности, они никогда не ссорятся. Они просто воспроизводят игру природы.

Вижу, как она идёт с кастрюлькой к реке, набирает воды, возвращается поливать цветы.

Раз идёт, два, три, пять, семь. Ей не лень. Её никто не просил.

— Доченька, ты думаешь о чём-то?

— Когда?

— Вот сейчас. И вообще, когда что-то делаешь, идёшь куда-то, едешь на велосипеде?

— Нет, — отвечает с лёгкой усмешкой над самой собою. — Ничего не думаю, кажется.

— Молодец. Вся в папу.

Думать о жизни — какое-то нелепое занятие. Всё равно что зашивать себе рубашку и думать про нитку. Много надумаешь?

Хотя сын, её погодок, — как раз думает. Я был не в курсе, что он думает, по его виду нельзя было об этом догадаться, — но мне моя любимая женщина сообщила, их мать.