Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

«Это тот самый горбун с замковой лестницы», — мелькнуло в голове; рванув дверь башни, она мгновенно пересекла липовый двор и исчезла, погрузившись в мутное море ночного тумана.

Глава 7

Прощание

Заветный день приближался гигантскими шагами, из года в год знаменуя собой событие первостепенной важности в жизни господина императорского лейб-медика: 1 июня! Поездка в Карлсбад!!!

И вот поутру, на восходе солнца, красножилетный кучер заходил кругами около королевского Града, дожидаясь, «пока не стукнет то оконце» и в нем не появится румяная физиономия экономки «его превосходительства», чтобы — хоть и не бабьего ума это дело — принять обстоятельный доклад о подготовке к предстоящему путешествию, об основательности коей мог с полным на то правом судить только такой строгий и взыскательный господин, как пан Тадеуш, всегда превыше всего ценивший образцовый порядок и пунктуальность: новая сбруя начищена до зеркального блеска, карета, выкрашенная эмалевым, растворенным на нефтяном эрзаце лаком, слава Богу, высохла, а Карличек уже оглашает стойло нетерпеливым ржанием.

Надо ли говорить, что и сам императорский лейб-медик сгорал от нетерпения в ожидании отъезда.

Вряд ли есть еще на свете такой город, как Прага, к которому так охотно поворачиваются спиной при отъезде и так неудержимо стремятся назад, едва покинув.

Тадеуш Флугбайль не был исключением из правила, тоже являясь жертвой этой необычной силы отталкивания-притяжения, хотя жил-то он вовсе даже не в Праге, а скорее наоборот — на Градчанах.

Вся комната была заставлена упакованными чемоданами. Этой ночью господин императорский лейб-медик, впав в

какое-то неистовство, послал к черту всех Богемских Лиз, старых и юных, всех Зрцадло, маньчжоу, «Зеленых лягушек» — короче, исторгнул из своих пингвиньих недр настоящий ураган энергии, позволившей ему все достойное Карлсбада содержимое шкафов и комодов менее чем за час втолкнуть в жадно раскрытые пасти саквояжей и кожаных сумок, а потом до тех пор подпрыгивать на раздутых чемоданах с вылезающими фалдами, галстуками и подштанниками, пока их сопротивление не было окончательно сломлено и замки наконец не защелкнулись с отчаянным стоном.

Помилованы были только ночная рубашка и пара домашних туфель с вытканными тигровыми головами в венках бисерных незабудок. Да и то потому лишь, что, чувствуя приближение тайфуна, он заботливо укрепил их на люстре, не без основания опасаясь, как бы при виде его слепой ярости они не расползлись по углам, уж по крайней мере на несколько недель становясь для своего разбитого запоздалым раскаянием хозяина без вести пропавшими.

Туфли в настоящий момент были у него на ногах, а в рубашку — нечто вроде ниспадавшей до пят власяницы с золотыми пуговицами (сзади камергерская пряжка, отстегиваемая во время приема сидячих ванн и т. д., скрепляла длинные полы) — он кутал свое тощее тело.

В таком виде он мерил комнату нетерпеливыми шагами.

По крайней мере, так он полагал.

На самом деле господин императорский лейб-медик лежал в постели и спал — правда, беспокойным сном готового к отъезду праведника, но все же спал и даже видел сны.

Сны всегда являлись досадным сопутствующим явлением его карлсбадского предприятия; приходили они всякий раз в мае, а в нынешнем году были как никогда несносны. В прежние времена лейб-медик все свои видения упрямо заносил в дневник — пока до него наконец не дошло, что этой безнадежной попыткой обуздать непокорные сны только усугублял дело.

Итак, не оставалось ничего иного, как, удовлетворившись неприятным фактом скверных майских сновидений, смиренно уповать на оставшиеся одиннадцать месяцев гарантированного многолетней практикой глубочайшего полуобморочного сна.

Расхаживая взад и вперед по комнате, он случайно остановился перед висевшим над кроватью календарем. Неприятно удивленный, увидел на нем все еще не оторванный — почему, спрашивается? — листок «30 апреля»... Мерзкая дата Вальпургиевой ночи!..

«Да ведь это ужасно, — пробормотал он, — еще целых четыре недели до 1 июня!.. А чемоданы уже улажены? Что же мне теперь делать? Не могу же я завтракать "У Шнеля" в рубашке! Неужели придется все снова распаковывать? Какой кошмар!» Лейб-медик представил себе, как обожравшиеся сверх всякой меры сумки мучаются, тщетно пытаясь усвоить его неудобоваримый гардероб — чего доброго, еще и рыгать начнут, как от рвотного камня. Он уж видел, как бесчисленные, всевозможных пород галстуки обвиваются вокруг него подобно гадюкам, сапожные щипцы, разгневанные длительным заточением, собираются вцепиться ему в пятки своими рачьими клешнями и даже розовая сетка, похожая на детскую шапочку, только с белыми мягкими лайковыми ремнями вместо тесемок, даже она... нет, это уже верх всякого бесстыдства, совершенно непозволительного какой-то заурядной туалетной принадлежности! «Ни за что, — решил он во сне, — чемоданы останутся запертыми!»