Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Леонгард видит своих воскресших родных: мать с ее беспокойно бегающими глазами, парализованного отца, сестру и жену Сабину; теперь они всего лишь тени, такие же, как и он сам в разные периоды своей жизни: дитя, мальчик, юноша, мужчина, — но истинная его жизнь непреходяща, она, как и его Я, лишена какой бы то ни было законченной формы...

Заметив неподалеку пруд, Леонгард медленно бредет к нему; лицо горит, боль разрывает внутренности, но он воспринимает эту муку словно со стороны, как будто она терзает не его, а кого-то другого.

Пред солнечным ликом вечного настоящего, который всем смертным кажется таким же привычным и естественным, как собственное лицо, и все равно таким же чужим и незнакомым, как... собственное лицо, бледнеют и исчезают, будто утренний туман, и тени, и призраки, и муки телесные.

Леонгард видит плавный береговой изгиб, маленькие, поросшие тростником островки и замирает: воспоминания захлестывают слишком внезапно, и вот уже мнится ему, что он снова дома, в парке своего детства...

Кругосветное путешествие в туманной и бурной стихии жизни подошло к концу!

Покой сошел в его сердце, страхи и ужасы рассеялись, он примирился не только с мертвыми и живыми, но и с самим собой.

Отныне он может открыть книгу судьбы на любой странице и заглянуть и в прошлое, и в будущее.

Золотая голова времени имеет для него теперь один-единственный лик — настоящее, и в какую бы сторону он ни пошел, оно всегда будет обращено к нему своим юным лицом; два другие навсегда останутся невидимыми, подобно темной стороне луны.

Всякое движение должно замыкаться в круг, все, что движется, неизбежно движется по кругу, и мысль о том, что вся

его жизнь является подтверждением этого великого закона, который даже небесные тела содеял сферообразными, вселяет в него чувство незыблемого покоя; теперь он в полной мере оценил разницу между сатанинской печатью из четырех без устали бегущих по кругу человеческих ног и прямым неподвижным крестом.

Жива ли дочь? Должно быть, уже в летах, ведь она родилась, когда ему не было и двадцати...

Он приближается к родным местам, весенний ветерок гонит вдоль дороги пестрый пух с цветущих деревьев и полевых цветов, высокие березы выстроились по обочине, подобно узловатым великанам в светлых плащах, на вершине холма — черные от копоти руины, поросшие серебристыми зонтиками бурьяна.

Взволнованный, подходит он к залитым солнцем развалинам; старый, до боли знакомый мир преображенным, сияющим встает из прошлого, почерневший скелет из обломков мебели, обугленных балок, закопченных останков стен прямо на глазах облекается плотью... Погнутый бронзовый маятник обрастает недостающими деталями, и вот во вновь обретенном настоящем возникают большие напольные часы, стоявшие когда-то в его детской, брызги крови прежних страданий преображаются в сияющие алые крапинки в обновленном оперении восставшего из пепла Феникса жизни.

Вниз по склону катится блеющее стадо овец, опытные, знающие свое дело овчарки без лишнего лая гонят его к серому прямоугольнику загона. Когда подозрительно поглядывающий пастух подходит ближе, Леонгард спрашивает его о хозяевах замка, парень чертыхается, хмуро бурчит что-то о проклятом месте и злобной старой ведьме с каиновой печатью на лбу, которая живет сейчас внизу в селении углекопов, и, недовольно ворча, поспешает за своими овцами.

С трудом продравшись сквозь чащу, в которую превратился не слишком густой когда-то лесок, Леонгард подходит к часовне... Дверные створки висят криво, нижние петли сорваны, позолоченная скамья покрыта бледным налетом плесени, оконные стекла мутны, медный крест на замшелой крышке люка изъеден зеленой ярью, кое-где сквозь щели каменных плит пробивается бурьян...

Машинально он поскреб крышку люка ребром башмака, на тускло блеснувшей поверхности металла возникают какие-то цифры, видимо дата, и надпись:

Воздвигнута трудами

строительных дел майстера

смиренного ЯКОБА ДЕ ВИТРИАКО

Леонгард стоит ни жив ни мертв — сейчас, когда ему открылся секрет плетения тончайшей паутины, в хитроумные силки которой уловлены все вещи этого мира, он не знает — плакать или смеяться: таинственный гроссмайстер, которого он искал всю жизнь, — это имя какого-то неизвестного каменщика! Сколько бессонных ночей провел он в юности, глядя на это орудие кровавого преступления, и не замечал, слепец, — а ведь видел, видел! — выгравированного на нем имени! Так вот за кем он шел — слепец, слепец! — все эти долгие годы, вот тот невидимый мэтр, который провел его по кругу посвящения! И теперь, когда с глаз Леонгарда сняли повязку и очи неофита отверзлись для нового света, майстер лежит у его ног, от него остался пустой звук, три ничего не значащих слова, ибо с окончанием кругосветного путешествия, когда круг замкнулся и тайная страсть души, влекущая вернуться в исходную точку, исполнилась, закончилась и миссия Якоба де Витриако...