Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Не проронив ни слова, он с проворством белки пробежал к креслу, поставил свой цилиндр на ковер и церемонно склонился к руке графини.

   — И что это он никак не угомонится? — рассеянно бубнил себе под нос Пингвин.

   — На сей раз господин лейб-медик имеет в виду Брока, — пояснила графиня Заградка, рассеянно взглянув на барона Эльзенвангера.

   — Экий у вас, господин гофрат, разгоряченный вид! Так и простудиться недолго! — озабоченно запричитал барон, потом, после небольшой паузы, опереточно модулируя голосом, прокаркал в темную соседнюю комнату — та вдруг как по волшебству осветилась: — Божена, Божена, Бо-же-на, подавайте, prosim!^[6]

Общество прошествовало в обеденную залу и разместилось за большим столом.

Один Пингвин слонялся вдоль стен, с восхищением, словно впервые, разглядывая серию старинных гобеленов, изображающих сцены поединка Давида и Голиафа; при этом он то и дело натыкался на массивную мебель времен Марии-Терезии и

любовно, рукой знатока оглаживал ее роскошные округлости.

— А я был внизу! В «свете»! — выпалил фон Ширндинг, промокнув лоб гигантским красно-желтым платком. — Даже по стригся там. — И он провел за воротником пальцем.

О стрижке гофрат упоминал каждые четыре месяца, намекая на свои якобы неудержимо растущие волосы, и хотя все давно знали, что он носит парики — то с длинными локонами, а то коротко стриженные, — тем не менее каждую четверть года неизменно восторженный шепоток обегал присутствующих. Однако на этот раз восторга не случилось: общество было шокировано тем, где постригся господин гофрат.

— Что? Внизу? В «свете»? В Праге? Вы? — вне себя от изумления восклицал сразу позабывший о гобеленах императорский лейб-медик.

Барон и графиня застыли с открытыми ртами.

   — И-и в-вы шли че-через м-мост?! — выговорила наконец заикаясь графиня. — А если б он взлетел на воздух?!

   — На воздух?! Ну уж нет. Благодарю покорно! — сильно побледнев, крякнул барон Эльзенвангер и подошел к каминной нише; взяв полено (там еще с зимы осталась охапка дров), он плюнул на него трижды: — Тьфу, тьфу, тьфу! Чтоб не сглазить, — и бросил в холодный камин.

Божена — прислуга в дырявом фартуке, с платком на голове, босая, как это принято во всех старомодных патрицианских домах на Градчанах, — внесла роскошную серебряную супницу.

   — Гм! Суп со шпекачками! — пробормотала графиня, удовлетворенно уронив лорнет. Свесившиеся в бульон пальцы слишком просторных для Божены гласированных перчаток она приняла за чешские сосиски.

   — Господа, господа, я... я там катался — на электрической конке, — захлебывался господин гофрат, все еще взбудораженный пережитым приключением.

Барон и графиня переглянулись: они начинали сомневаться в правдивости его слов. Флугбайль сидел с каменным лицом.

   — О Боже, последний раз я был внизу, в Праге, тридцать лет назад, — простонал барон Эльзенвангер и, качая головой, повязал салфетку; ее концы, торчащие из-за ушей, придали ему вид огромного страшного зайца-беляка. — В Тынском храме, на погребении брата...

   — Никогда в жизни не спускалась в эту Прагу, — содрогнувшись от ужаса, прошептала графиня Заградка, — да я бы, наверное, с ума сошла! Там, на Староместском рынке, они казнили моих предков!

   — Ну, это было в Тридцатилетнюю войну, почтеннейшая, — попытался ее успокоить Пингвин. — Сколько воды утекло!

   — Ах, оставьте — для меня это все равно что сегодня. Проклятые пруссы! — Графиня рассеянно исследовала содержимое своей тарелки — шпекачек там не было; ошеломленная, она сверкнула лорнетом поверх стола — неужели господа уже все расхватали? Потом, снова впав в задумчивость, пробормотала: — Кровь, кровь... Как она брызжет, когда человеку отрубают голову! Неужели вам не было страшно, господин гофрат? — закончила она уже громко, повернувшись к Каспару фон Ширндингу. — Ну, а если б там внизу, в этой Праге, вы попали в лапы пруссов?

   — Пруссов? Да мы теперь с ними душа в душу!

   — Вот как? Значит, это правда, что война наконец кончилась? А впрочем, ничего странного, ведь Виндиш-Гретц им недавно снова всыпал.

   — Нет, почтеннейшая, — доложил Пингвин, — мы с пруссаками — хотел сказать: с пруссами — уже три года связаны союзом и... («Свя-за-ны!» — подчеркнул барон Эльзенвангер) и плечом к плечу доблестно сражаемся против русских. Это...

Тут он предпочел промолчать, поймав на себе иронически-недоверчивую усмешку графини.

Разговор заглох, и в течение следующего получаса был слышен только стук ножей и вилок да тихое шлепанье босоногой Вожены, вносившей новые блюда.

Барон Эльзенвангер вытер губы:

— Господа! А не перейти ли нам теперь к висту? Прошу вас в...

Глухой протяжный вой раздался вдруг в летней ночи парка.

— Пресвятая Дева — знамение! Смерть в доме! Пингвин, раздвинув тяжелые атласные портьеры, отворил застекленную дверь на веранду.

— Брок! Проклятая тварь. Куш! — донесся из парка голос кого-то из слуг.

Поток лунного света пролился в залу, и пламя свечей хрустальной люстры затрепетало в холодном сквозняке, пропитанном запахом цветущих акаций.