Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Этот чисто австрийский неподражаемый стиль — с аристократической снисходительностью воспринимать все серьезное и великое как нудный обывательский педантизм и, напротив, к самым пустячным и незначительным мелочам относиться с

какой-то смертельной, прямо-таки сакральной серьезностью, пародию на которую сейчас демонстрировал франт с моноклем, вновь воскресил в лейб-медике эпизоды собственной юности.

И хотя сам Пингвин никогда не принимал участия в подобных попойках, он, невзирая на огромную разницу, все же улавливал в происходящем нечто до боли знакомое: кутить подобно юнкеру — и при этом оставаться до кончиков ногтей австрийским денди; располагать всем совершенством знаний — и скрывать их под шутовской маской, как чумы страшась уподобиться зубриле-гимназисту, превращенному тупым школьным воспитанием в неисправимого зануду...

Торжественный ужин постепенно принимал характер весьма странного, но чрезвычайно веселого всеобщего опьянения.

Никому ни до кого больше не было дела — каждый наслаждался, так сказать, собственным бытием.

Его императорского величества центральный директор городских интендантских складов доктор Гиацинт Брауншильд — сим нелепо напыщенным образом отрекомендовался кельнеру совершенно пьяный жизнерадостный пожилой господин — вскарабкался на стул и, изгибаясь в поклонах, выразил свое состоявшее вначале из одних только «бе-е» восхищение «Его Величеством, всемилостивейшим покровителем, кормильцем и благодетелем». За каждую сравнительно длинную фразу эстетствующий франт с моноклем награждал его кольцом табачного дыма.

Тем, что он при этом не свалился со стула, господин центральный директор был целиком обязан мудрой осмотрительности «нотариуса», который — как в свое время Зигфрид в шапке-невидимке при короле Гюнтере — стоял за ним и строго наблюдал, дабы земное притяжение самым неподобающим образом не злоупотребило своей административной властью.

Какой-то господин, скрестив, как факир, ноги, сидел на полу, погрузившись в созерцание собственного носа; на макушке он балансировал пробкой от шампанского и, очевидно, воображал себя индийским отшельником.

Другой размазал содержимое трубочки с кремом по подбородку и, глядя в карманное зеркальце, брился с помощью десертного ножа.

Следующий, выстроив длинный ряд рюмок с разноцветными ликерами, предавался каббалистическим расчетам, исследуя сложную последовательность их опорожнения.

Неожиданно «факир» встал, умудрившись застрять своей левой лаковой туфлей в ведерке со льдом. Не обращая на это

никакого внимания, он принялся жонглировать фарфоровыми тарелками; разбив последнюю, сиплым голосом затянул старую студенческую песню:

Жил-был кирпич, туп, но опричь компании честной не пил; знал он твердо: один — значит, в дым, и единственно жадность его погуби-ила.

И тут все, даже кельнер, дружно подхватили припев:

Выпьем раз

и выпьем два

за здоровье кирпича!

Три, четыре,

шесть и пять —

кирпича не сосчитать!

Как могло случиться, что в самой гуще этого пьяного кавардака вдруг как из-под земли появился актер Зрцадло, было загадкой для господина императорского лейб-медика.

«Нотариус» тоже в первый момент проглядел постороннего. Поэтому на его грубые, однако, увы, слишком запоздалые знаки Зрцадло не реагировал, явно не замечая их; удалять же актера силой было рискованно: оставленный без присмотра центральный директор наверняка грохнулся бы на пол и свернул себе шею еще до расчета.

Первым из посетителей заметил странного гостя «факир». Он в ужасе вскочил и уставился на Зрцадло, абсолютно убежденный, что в результате его напряженных медитаций из потустороннего материализовалось астральное тело, намеревающееся теперь самым суровым образом отомстить за непрошеное вторжение в границы сопредельной реальности.

Внешность актера и в самом деле производила впечатление устрашающее: на этот раз он был без грима, желтый пергамент кожи выглядел совсем восковым, а запавшие глаза казались засохшими черными вишнями.

Большая часть кутил была слишком пьяна, чтобы сразу понять всю необычность происходящего, и господин центральный директор особенно: он начисто утратил способность удивляться и лишь блаженно икал, полагая, что какой-то новый друг хочет своим присутствием украсить застолье. Он сполз со стула, намереваясь приветствовать призрачного гостя братским поцелуем.

Зрцадло, не меняя выражения лица, позволил ему приблизиться. Как и в прошлый раз, во дворце барона Эльзенвангера, он, казалось, пребывал в глубоком сне.

И только когда господин центральный директор уже покачивался рядом с ним, раскрыв объятия и блея свое обычное «бе-е», «бе-е», актер, резко вскинув голову, полоснул его смертоносным взглядом.

Все разыгравшееся сразу после этого было столь молниеносно и ошеломляюще, что в первый момент показалось императорскому лейб-медику зеркальным миражем.