Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Едва господин центральный директор, уже в шаге от Зрцадло, открыл глаза (до этого, будучи мертвецки пьян, он держал их закрытыми), как лицо последнего застыло в маске смерти; Флугбайль невольно вскочил в своей комнате, не в силах отвести глаз от зеркала, настолько абсолютен был этот мертвенно искаженный лик.

Взгляд ледяной маски подобно удару поразил центрального директора имуществ.

Хмель улетучился в мгновенье ока, однако в лице господина Гиацинта Брауншильда было нечто большее, чем просто ужас: нос заострился и вытянулся, как у человека случайно вдохнувшего эфир, нижняя челюсть парализованно отвисла, вывернутые губы обесцветились, меж ними обнажились зубы, на щеках, пепельно-серых и как бы всосавшихся, проступили иссиня-красные пятна; даже вытянутая для защиты рука явно свидетельствовала об остановке крови — она стала снежно-белой.

Пару раз судорожно взмахнув руками, центральный директор рухнул со сдавленным клекотом в горле...

Помощь уже ни к чему, понял господин императорский лейб-медик, тем не менее он все равно подошел бы к несчастному, не помешай этому общая паника.

Через несколько минут тело господина центрального директора было вынесено его беспорядочно галдевшими приятелями в сопровождении «нотариуса». Стол и кресла лежали перевернутыми, красное пенящееся вино из разбитых бутылок растекалось лужами...

Совершенно сраженный этой сценой, столь кошмарной в своей конкретности и при всем при том столь призрачно-нереальной, поскольку наблюдал он ее только в зеркале, господин императорский лейб-медик на какое-то время потерялся напрочь. Его первой ясной мыслью было: «Где Зрцадло?»

Он включил свет — и сейчас же отпрянул назад.

Актер стоял рядом. Как осколок мрака в своей черной мантии, неподвижный, видимо по-прежнему погруженный в глубокий сон.

Императорский лейб-медик не спускал с него глаз, настороженно ожидая какого-нибудь нового фортеля, но ничего не происходило — человек не двигался, уподобясь вертикально застывшему трупу.

— Что вы здесь ищете? — властно спросил лейб-медик, сосредоточив свое внимание на сонной артерии актера — ни малейшего намека на удары пульса. — Кто вы?

Никакого ответа.

— Как вас зовут? Молчание.

Императорский лейб-медик задумался, потом зажег спичку и поднес к самым глазам сомнамбула.

Зрачки, едва различимые на чрезвычайно темной радужной оболочке, оставались широко раскрытыми и нисколько не реагировали на яркую вспышку.

Он взялся за кисть вяло свисающей руки: пульс — если это действительно был он — такой слабый и медленный, словно далекое эхо замирающих ударов часового маятника. Раз-два-три-че-т... Максимум пятнадцать ударов в минуту.

Продолжая счет, императорский лейб-медик снова спросил, громко и резко:

— Кто вы? Отвечайте!

И тут пульс актера внезапно участился, сразу перепрыгнув с пятнадцати на сто двадцать. Послышался шипящий звук, настолько мощно ноздри втянули воздух.

Казалось, какая-то невидимая субстанция втекла в его тело, глаза актера вдруг сверкнули и невинно усмехнулись. В его облике появилось нечто мягкое, податливое, и сквозь жесткие черты лица проступило почти детское выражение.

Императорский лейб-медик, вначале решивший, что лунатик наконец по-настоящему проснулся, дружески спросил:

— Ну скажите же мне, кто зы, собст... — но слова вдруг застряли у него в горле: эта линия губ! (Она становилась все отчетливей и отчетливей.) И это лицо! Это лицо! И снова, как у Эльзенвангера, его захватило какое-то воспоминание, только теперь оно было намного ясней и определенней. Сомнений быть не могло, он знал это лицо, очень часто его видел...

И постепенно, удар за ударом, как будто память освобождалась от скорлупы, господин Флугбайль вспомнил, как однажды — возможно, впервые в жизни — увидел это лицо в каком-то

сверкающем предмете, возможно, это была серебряная тарелка; уже окончательно уверенный в своей правоте, он понял: именно так, и никак иначе, выглядел в детстве он сам...

Пусть кожа стара и морщиниста, а волосы седы, зато сама юность бликует в Зрцадло как утренний свет — как то загадочное нечто, чего не в состоянии передать ни один художник в мире!

— Кто я? — произнесли губы лицедея, и императорскому лейб-медику послышался его собственный юный голос. Но в нем присутствовал необычный двойной звук, словно говорили мальчик и старец одновременно — голос прошлого доносился издалека, голос настоящего был как эхо резонатора, позволяющее первому звучать громко и выразительно.

То, что они говорили, было также смесью детской невинности и грозной серьезности старца: