Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Русский, весь обращенный в слух, от неожиданности вопроса привскочил и переглянулся с другими слугами.

   — Ничего, ничего, Молла, я просто удивлен.

   — У меня на родине, — продолжал татарин, — бывает и так; живет человек, живет как все, а потом вдруг забывает свое имя и уходит куда глаза глядят. Тогда у нас говорят: эвли или шаман овладели его телом. Шаманы хоть и неверные, но они тоже могут делать авейша. Ибо авейша не имеет ничего общего с Кораном. У нас боятся стать добычей покойника и если при пробуждении чувствуют себя не совсем так, как накануне вечером, то, чтобы очиститься, делают несколько сильных выдохов.

   — А как ты думаешь, для чего мертвые проникают в тела живых? — спросила Поликсена.

   — Может быть, ради наслаждений, наверное, пытаются наверстать когда-то упущенное. Или, если они жестоки, чтобы учинить великую резню.

   — Тогда вполне вероятно, что война...

   — Конечно, — подхватил татарин. — Все, что люди делают против своей воли, так или иначе порождено авейша. Если однажды люди кидаются друг на друга, как тигры, то здесь, конечно, не обошлось без авейша!

   — А я думаю, они делают это потому... ну, потому, что они воодушевлены чем-нибудь, например какой-то идеей.

   — Вот это и есть авейша.

   — Значит, воодушевление и авейша одно и то же?

   — Нет, сначала — авейша. Воодушевление — потом. Самого процесса авейша, как правило, не замечают. Но чувствуют восторг и полагают, что он возник сам по себе. Знай же: существуют разные виды авейша. Некоторые одной своей речью могут совершать с другими авейша. И все равно это авейша, только более естественное. Но с тем, кто полагается только на самого себя, никому в мире не сделать авейша. Даже эвли или шаману.

   — Значит, эта война возникла из-за авейша, произведенного с нами каким-нибудь эвли?

Татарин, усмехнувшись, покачал головой.

   — Или шаманом? Опять усмешка.

   — Кем же тогда?

Молла Осман пожал плечами, Поликсена поняла по его виду, что он не хочет говорить.

— Кто верит только самому себе и думает, прежде чем действует, с тем никто не сделает авейша. — Такой уклончивый

ответ лишь подтвердил его нежелание продолжать разговор на эту тему.

   — Ты мусульманин?

   — Н-нет, не совсем. Ты же видишь: я пью вино. И татарин поднял свой бокал.

Поликсена откинулась в кресле, молча изучая его неподвижное лицо. Круглое и гладкое, оно было лишено малейшего намека на волнение или страсть. «Авейша?! Что за странное суеверие... — Она пригубила свой чай. — Что бы он, любопытно, сказал, спроси я, не могут ли портреты тоже делать авейша? Ах да, что это я, он ведь всего лишь конюх!» Поликсена почувствовала раздражение из-за того внимания, которое она так долго оказывала ему; ее родовая гордость была уязвлена — ни с кем из родственников ей не было так интересно, и, чем яснее это становилось для нее, тем сильнее она злилась. Прищурив глаза, чтобы татарин не заметил, она продолжала следить за ним. «Будь моя власть, я бы велела отрубить ему голову». — Кровожадно распаляя себя, она попыталась отыграться за свое задетое высокомерие, однако из этого ничего не вышло.

Жажда крови не могла возникнуть у нее сама по себе, не будучи связанной с любовью или со страстью, что же касается татарина, то он, казалось, был огражден от человеческих эмоций незримым щитом.

Она подняла взгляд: во время их диалога с азиатом прислуга помоложе сгрудилась в противоположном конце комнаты и о чем-то вполголоса, но очень возбужденно переговаривалась.

Обрывки разговора доносились до нее. «Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей», — говорил слуга, на которого еще недавно так многозначительно поглядывал русский; это был молодой человек с каким-то мертвым, остекленевшим взглядом, очевидно пражский чех, — чрезвычайно начитанный, он легко сыпал социалистическими цитатами: «Собственность — это кража».

Потом — продолжительный шепот с регулярно повторяющимся именем «Ян Жижка».

— Да ведь все это сумасшедший бред, — прошипел один из собеседников, едва не сорвавшись на крик, и резко повернулся на каблуках, давая волю своему раздражению, — короче говоря, стоит нам лишь пикнуть, и нас просто расстреляют. Пулеметы! Пу-ле-ме-ты!

Сказанное не произвело никакого эффекта — очевидно, русский снова нашелся. «Ян Жижка» было постоянным рефреном.

«Отакар Вондрейк», — вдруг совершенно отчетливо услышала потрясенная Поликсена.

Чтобы лучше слышать, она невольно подалась вперед.

Заметив ее движение, русский негромко, но очень выразительно кашлянул; разговор тотчас прервался, и все как можно незаметней расселись по своим местам.

«В чем дело? — лихорадочно соображала Поликсена, инстинктивно угадывая, что разговор имел какое-то отношение к ней и к ее касте. — Будь это просто недовольство по поводу жалованья или чего-нибудь в том же роде — они бы не были так возбуждены».

Больше всего ее беспокоило прозвучавшее в споре имя Отакара. «А может, они что-то знают? — И тут же решительно отбросила эту мысль. — Трусливая чернь. Какое мне до этого дело! Пусть себе думают что хотят. Они мне не указ».