Летучий голландец

Он даже узнал место: дальний пакгауз, сохранившийся с тех времен, когда он лазил туда за бананами.

Банан всю жизнь любил бананы.

Даже сейчас он их иногда ест.

Рядом с пакгаузом высился кран, а возле крана стоял тот самый чувак в черной кожаной куртке.

И все так же бряцал золотыми цепями на мощной, сливающейся цветом с ночной тьмой шее.

Банан хорошо видел, как белеют в темноте его зубы.

Чувак ухмыльнулся и поднял руки, будто готовясь поймать кем-то брошенный мяч.

Мяч летел с неимоверной скоростью, но Адамастор легко подхватил голову Банана и поднес к своему лицу.

— Кретин! — сказал Адамастор.

Банан попытался что-то ответить, но не смог.

— Я тебе сейчас напомню! — сказал чувак и подкинул его голову вверх.

Банан увидел, как сквозь низкие гряды туч пробиваются редкие и такие же низкие звезды.

С моря задуло сильнее, в бухте начала подниматься волна.

Адамастор опять подхватил мяч и проорал прямо в широко раскрытые глаза Банана:

Да, я круче всех на свете, только в царство теней
Я ушел, а на планете не оставил детей!
Как вернешься ты домой, найди стеклянный предмет
И шикарную чиксу с крутым набором гамет.
Ну а если ты не веришь, что я Палтус, твой друг,
Повидай сестру Мартышку, чей задок так упруг,
И спроси ее, какого цвета я дарил ей халат,
И она ответит: «Белый! а что тебе, брат?»

После чего размахнулся и швырнул его голову обратно, та снова пролетела над портом, над обеими площадями, над улицами с потоками машин, влетела в широко распахнутое окно, чуть не задела люстру, висящую над центром стола, за которым сидела его сестра, все еще бережно поддерживая обезглавленное тело, вот только кровь из шеи перестала хлестать, просто отверстие, бутылочное горлышко, на которое надо навинтить пробку.

Голова навинтилась, и он открыл глаза.

— Спать! — сказал Банан.

Сестра улыбнулась, молча помогла ему встать из-за стола и добрести до комнаты.

Которая много-много лет назад была его комнатой.

А сейчас стала комнатой ее дочери.

Но ничего этого он не сознавал, не раздеваясь, ничком рухнул на заботливо застеленный диван и отрубился, и никакие сны не приходили к нему этой ночью, а уже поздним утром, морщась от жуткой головной боли и ощущая во рту горечь и мерзость миллиона змей, Максим разлепил глаза и увидел яркое солнце, бьющее сквозь легкую прозрачную штору.

Он посмотрел на одну стену, на другую, перевел глаза на потолок и вдруг все понял.

Тот придурок говорил о…

Не так важно, был он когда-то Палтусом или не был, но он имел в виду…

Максим сполз с дивана и начал гоготать.

На всю комнату, абсолютно идиотским, нечеловеческим смехом.

Сестра ворвалась в дверь, как была — полуодетая.

— Максим, — закричала она. — Максим!

А Максим катался по полу от смеха и повторял себе под нос:

— Сперма Палтуса!.. Сперма Палтуса!

Банк спермы

За завтраком Мартышка, с состраданием глядя на брата, достала из холодильника чуть пригубленную вчера бутылку водки и налила ему сто граммов — на опохмелку.

Банан махом влил в себя рюмку и потянулся вилкой за последним кусочком морского гребешка, белевшим в мутной лужице горчичного соуса.

— Помнишь, — неожиданно спросил он сестру, — как нас мать этим закармливала?

— Да! — ответила та, действительно вспомнив, как вместо мяса мать жарила им на сковородке белые упругие ломтики филе морского гребешка, и они поедали его тарелками.

Брату зачем-то надо было говорить о Палтусе, а сестре этого совсем не хотелось.

Она рассказывала Максиму о том, что ее по-настоящему занимало в последние годы, а брат вежливо слушал, выпил еще рюмку, закусил ломтиком копченой горбуши, но от третьей отказался.

В кармане у него лежал обратный билет на завтрашнее утро, а он до сих пор почти ничего не выяснил.

Лишь смутная догадка, во время завтрака переросшая в уверенность. Не более того.

Мартышка чувствовала, что Максим скучает, но ей было приятно разговаривать хоть с кем-то из родных, уже давно переселившихся поголовно на Запад, а здесь — крайняя точка Востока, дальше только море. Море сегодня, скорее всего, спокойно — на улице безветренно, и даже небо кажется свободным от туч.

Однако брат продолжал расспрашивать ее о Палтусе.

Она вздохнула, встала из-за стола и ушла в свою комнату.

Банан закурил, наконец-то он смог себе позволить первую утреннюю сигарету: голова отошла, тело уже не ломило, да и шея перестала болеть; кстати, он совершенно не мог понять, что произошло вчера с его шеей — еще перед завтраком она горела, будто по ней полоснули ножом.

Мартышка вернулась и протянула Банану старый, серый конверт с треугольным штампом на лицевой стороне.

— Взгляни, — сказала она. — Это все, что у меня есть. Его родители мне передали…

Банан достал из конверта бумагу, пожелтевшую, вытертую на сгибах.

Официальное извещение.