Лев

У себя в хижине я сразу рухнул на походную койку. Сон мой был прерывистым, лихорадочным кошмаром. Когда я проснулся, была уже глубокая ночь. На душе у меня было тяжело, разум — в смятении. Я упрекал себя за то, что остался, ибо это уже ничего не могло мне дать. Любопытство мое удовлетворено сверх всякой меры. Я узнал все о жизни Кинга и об их с Патрицией отношениях. Мало того — огромный лев стал для меня знакомым зверем. Я мог спокойно уехать. Я должен был это сделать.

«Но развязка? — подумал я вдруг. — Я должен увидеть развязку».

Я соскочил с койки и раздраженно зашагал по темной веранде.

Почему развязка? И какая?

Чего я ждал? Чтобы Кихоро пристрелил Ориунгу? Или чтобы моран пронзил своим дротиком старого одноглазого следопыта? Или чтобы носорог вспорол живот Буллита? Или чтобы Кинг вдруг забыл все правила игры и растерзал Патрицию? Или чтобы Сибилла сошла с ума?

Все эти мысли отвратительны и одновременно абсурдны. Я утрачивал остатки здравого смысла. Надо было как можно скорее покинуть эти места, этих животных и этих людей.

Но я чувствовал, что останусь в заповеднике до конца, до развязки, ибо непонятно почему был уверен: развязка неизбежна.

Я зажег ламлу-«молнию» и отыскал бутылку виски. Выпил я достаточно, чтобы в конце концов уснуть, — но лишь много позднее.

* * *

Совсем маленькая бархатная лапка приподняла мне одно веко. Я увидел на краю подушки обезьянку величиной с кокосовый орех, с черной атласной полумаской на мордочке. Все было, как в мое первое пробуждение в этой хижине: еще неясный рассвет, моя дорожная одежда в ногах кровати и лампа-«молния», которую я забыл погасить.

И так же, как в то утро, я вышел на веранду. Там ждала меня Цимбеллина, крохотная газель с копытцами, как наперстки, и рожками, словно сосновые иглы. И туман, как тогда, скрывал длинную поляну, которая сбегала к водопою.

Да, все было точно так же, как в первый раз! Но сегодня все это было надо мной не властно. Николас и Цимбеллина перестали быть таинственными поэтическими созданиями. Я заранее видел все подробности пейзажа, которые постепенно приоткрывал туман. Короче, все мои чувства были только жалким подобием некогда испытанного очарования.

Но заря разгорелась внезапно, ослепительная и прекрасная. Снега Килиманджаро вспыхнули нежно-алым костром. Туман разорвался на феерические вуали, рассыпался алмазной пудрой. Вода засверкала среди травы. Животные начали ткать свой волшебный живой ковер у подножья великой горы.

И вот вся эта красота снова предстала передо мной во всей своей свежести — как в то неповторимое утро. Природа может вечно повторять свои чудеса, и они нисколько не теряют от этого своей новизны и великолепия. У меня возникло желание разделить свободу и простодушную радость диких стад. Желание это было столь же непреодолимо, как в день моего приезда.

Я оделся и пошел вдоль ряда гигантских колючих кустов. Мне казалось, что все это — полусон, что все повторится, как на рассвете того первого дня. Это ощущение оказалось настолько сильным, что в том месте, где нужно было выйти из-под прикрытия деревьев, я на миг задержался, ожидая голоса Патриции.

И голос в самом деле прозвучал:

— Дальше не ходите. Запрещено.

Но именно потому, что я его ждал и предчувствовал, что этот беззвучный доверительный голос прозвучит снова, он поразил и испугал меня куда сильнее, чем если бы я услышал его неожиданно. Слишком много совпадений! Словно я попал в бредовый мир, придуманный мною самим.

И все же, когда я обернулся, маленькая стриженная «под горшок» девочка в сером комбинезончике стояла, опираясь о ствол того же самого дерева. Только на этот раз она смеялась.

— Какое-то наваждение, — сказал я. — Николас, Цимбеллина… А теперь ты.

Беззвучный смех Патриции стал еще безудержнее. Прелестные лукавые бесенята плясали в ее глазах.

— Я так и думала, что вы не догадаетесь, — сказала она. — Ведь это же я послала их за вами! Я знала, вы сами придете сюда.

Я рассмеялся так же тихо, как она. Потом вместе с нею мы стали смотреть на животных.

По уродливой борозде на спине я узнал носорога, который на нас кидался. Я говорил себе, что маленькая зебра, чья полосатая шкура мелькала среди мокрой травы, могла быть сестрою того самого зебренка, останки которого терзали молодые гепарды. И глядя на пасущихся буйволов, я вспомнил того, что в последней бешеной скачке уносил на своем хребте страшного седока Кинга.

И еще немало всяких мыслей и образов возникало у меня по ассоциации. Я делился ими с Патрицией. Иные она одобряла, иные исправляла, иные объясняла по-своему.

Внезапно она очень серьезно спросила:

— Я все хочу понять, чем вы вообще занимаетесь?

— Путешествую, смотрю, — ответил я. — Это очень интересно…

— Ну, конечно! — согласилась Патриция. — Но неужели это — все?

— Нет… Потом пишу.

— О чем?

— О том, что видел во время таких путешествий.

— Для чего?

— Для людей, которые не могут путешествовать.

— Понимаю, — сказала Патриция.

Между ее бровями залегла морщинка.

Девочка кивнула в сторону животных.

— О них вы тоже напишете?

— Не думаю, — сказал я.