Лев Африканский

Я был озадачен: человек, познакомивший меня с Маддаленой, вдруг делает мне подобное предложение! Я бросил взгляд на Гвичардини. Ему явно было не по себе, из чего я заключил, что Папа пытается проверить мою стойкость в вопросах веры, прежде чем поручить отправиться на переговоры с мусульманами. Не получив от меня никакого ответа, он стал настойчивее:

— Разве религия — не лучший из путей для человека, обладающего познаниями и эрудицией, для такого, как вы?

Я постарался ответить как можно уклончивее:

— Затрагивать вопросы веры в присутствии Его Святейшества — все равно что говорить о невесте в присутствии ее отца.

Климент улыбнулся, но не отступился от меня:

— А что бы вы сказали о невесте в отсутствие отца?

Я решил больше не юлить:

— Если бы глава Церкви не слышал меня, я бы сказал, что вера учит человека покорности, но сама не такова. Я бы сказал, что все религии дали миру и святых, и убийц и что в истории этого города есть года, носящие имя Климентов[60], и года, носящие имя Адрианов, и выбирать между ними с точки зрения религии непозволительно.

— А позволяет ли делать выбор ислам?

Я чуть было не начал ответ со слова «мы», но вовремя спохватился:

— Мусульмане научаются тому, что «лучший из людей тот, кто им больше всего полезен», но, несмотря на это, им случается почитать лжесвятош в большей степени, чем подлинных своих благодетелей.

— Где же тут истина?

— Это вопрос, которым я больше не задаюсь: я уже сделал свой выбор между истиной и жизнью.

— Но ведь должна же быть истинная Вера!

— Верующих объединяет не столько общая вера, сколько совершаемые вместе обряды.

— Так ли?

По тону Папы трудно было понять, отказался ли он от мысли поручить мне миссию. Гвичардини испугался и поспешил вмешаться, при этом лицо его осветилось самой лучезарной улыбкой.

— Лев имеет в виду, что истина — удел одного Бога, людям же дано лишь искажать, принижать и опошлять ее.

Словно желая подтвердить его правоту, я проговорил:

— Так пусть владеющие истиной отпустят ее на свободу!

Климент смущенно рассмеялся, после чего подвел итог:

— Итак, что мы имеем? Брат Лев не станет священником; он станет дипломатом, как и брат Франческо.

Последний сложил руки словно для молитвы, сделал постное выражение лица и наигранно произнес:

— Ежели брат Лев испытывает ужас перед истиной, пусть успокоится: он не часто встретится с ней в нашем братстве.

— Аминь, — подыграл ему я.

* * *

Много народу собралось, чтобы отпраздновать мое освобождение, весть о котором стала распространяться по Риму с утра. Соседи, ученики, друзья — все сошлись в том, что я мало изменился за год, проведенный в тюрьме. Все, за исключением Джузеппе, который отказался признавать меня и три дня приглядывался, прежде чем первый раз в жизни назвал меня папой.

Вскоре из Неаполя прибыл Аббад: порадоваться вместе со мной и уговорить меня покинуть Рим. Теперь вопрос об этом больше не стоял.

— Ты уверен, что в следующий раз, когда пожелаешь уехать, не угодишь снова в замок Святого Ангела?

— Бог сделает этот выбор за меня, ему решать, оставаться ли мне или уезжать.

— Бог уже сделал выбор. — Голос Аббада вдруг посуровел. — Разве он не подсказывает тебе, что не стоит по доброй воле пребывать и далее в стране неверных?

Я бросил на него взгляд, полный упрека. Он поспешил извиниться:

— Знаю, что не вправе учить тебя, я, живущий в Неаполе, дважды в год делающий подношения церкви Святого Януария, ведущий дела с кастильцами и бискайцами. Но, клянусь Кораном, я за тебя боюсь! Ты вовлечен в распри, которые нас не касаются. Ты стал воевать с Папой и спасся лишь благодаря его смерти.

— Этот город ныне мой, и, познав здесь неволю, я лишь сильнее ощущаю свою связь с его судьбой и судьбой тех, кто за него в ответе. Они относятся ко мне как к другу, и я не могу относиться к ним так, словно они всего лишь ромеи.

— Но твои родные в иных краях, ты не желаешь знать их, словно и не было тридцати лет жизни, проведенных с ними вместе. — Он помолчал, прежде чем нанести мне удар. — Этим летом не стало твоей матери.

Маддалена, видимо, уже знавшая об этом, поцеловала мою руку. Аббад продолжал:

— Я был в Тунисе, когда она слегла. Она звала тебя.

— Сказал ли ты ей, что я в тюрьме?

— Да! Я подумал: пусть уж лучше она беспокоится о тебе, чем осуждает.

* * *

Желая смягчить то, что ему в очередной раз приходилось быть вестником несчастья, Аббад привез мне из Туниса ларец с моими объемистыми заметками о странствиях, благодаря чему я принялся за труд, который от меня ждали в Риме: описание Африки и достопримечательностей, которые в ней есть.

Но не успел я засесть за него, как другой прожект целиком поглотил меня, надо сказать, безрассудный, но чертовски привлекательный, предложенный мне моим бывшим учеником Гансом месяц спустя после моего освобождения. Решив вернуться на родину, в Саксонию, он пришел попрощаться, поблагодарить еще раз за знания и представить мне одного из своих друзей, типографа, также из Саксонии, в течение полутора десятков лет проживавшего в Риме.