Лев Бакст, портрет художника в образе еврея

Аргументами в пользу вхождения евреев в европейскую культуру служили в пьесе – с точки зрения религиозной – общее, очищенное от предрассудков библейское основание и еврейское происхождение Христа. А с точки зрения исторической – участие евреев в освободительной борьбе Нидерландских провинций. Такое ви́дение национальной принадлежности, основанной не на «расе», а на близости культурно-исторической судьбы, такое представление о нации как общности, основанной на свободном выборе, вытекающем из прошлого и ориентированном на построение будущего, развивалось позднее таким, например, европейским мыслителем, как Эрнест Ренан[110]. Интересно, что в пьесе Гуцкова выразителями этих прогрессивных идей являлись именно евреи-сефарды, выходцы из Испании и Португалии, часто не знавшие еврейского языка, но зато знавшие языки романские, а также латынь и греческий. Оппонент Акосты Да Сильва и отец Юдифи – возлюбленной Акосты – Манассе сами себя называли вольнодумцами, соединяющими лучшее из всех учений: Сократа, Моисея и Христа. Они не слишком строго следовали обрядовой стороне религии, гордились тем, что в день Йом-Кипура не носили покаянных рубашек, любили живопись и скульптуру, пользовались всеми благами европейской цивилизации, но при этом оставались верными иудаизму. Акоста же, напротив, был представлен в пьесе не столько как европеец, человек, проникнутый ренессансным духом, сколько именно как трагический отщепенец. Охарактеризованный как «полуеврей, полухристианин», он не любил Синагогу, парил в мечтаньях и сеял сомненье. Неразрешимый трагизм фигуры Акосты был глубок и радикален: он не выносил общества людей, желал бы разделить свою жизнь с птицами, цветами и звездами. Разум Акосты назван в пьесе «гордым, мнящим себя светлее откровенья», а сам он – учеником Платона, философом. Чтобы спасти его от суда Синедриона, властного лишь над евреями, члены последнего сами предлагали ему объявить себя христианином, каким он, по сути, и являлся, будучи в детстве крещен и не объявив никаким официальным актом о своем возвращении в иудаизм. Поскольку по еврейскому закону иудей, насильственно или вынужденно крещенный, не считался утратившим свою причастность к иудаизму, он мог вернуться в Синагогу без специального ритуала: достаточно было об этом объявить. На этой двусмысленности – которую Гуцков явно списывал с положения евреев в Германии своего времени – и был завязан главный драматический узел пьесы. Сами иудеи указывали Уриэлю путь спасения, от которого он отказывался, заявляя, что он – не христианин, ибо был крещен «палачами инквизиции». И все же, по его собственным словам, именно благодаря христианскому образованию он стал тем, кем стал.

Чем стал теперь – обязан христианству!
Я в просвещенья свежую волну
Смог окунуться, с головой ныряя.
Свободным был! И целый мир тогда
Принадлежал мне – воздух, и природа,
И свет, и солнечных лучей тепло.
Я мог любить все то, что все любили,
Того бояться, что внушает страх
Не только мне, но всем. Сказать ли это?
Биенье пульса величавых дел,
Истории дыханье грозовое
В своей крови я ощущал тогда.
Как португальцы все, имел я также
Отечество; на родине своей
Я обладал гражданскими правами[111]

.

Так открывалась зрителю трагедия Акосты, пронизанная шекспировским духом. На вопрос о том, почему вернулся он в иудаизм, Акоста отвечал, что сам не знает.

…И в чем причина
Того, что ветошь веры и тряпье
Обычаев, что принесли с Востока,
Роднит доныне словно братьев нас,
Когда мы только по названью братья?
Одна лишь честь гнилой союз крепит,
И вашим быть – мне честь повелевает!
Вас терпят в Амстердаме, за людей
Считают вас, а вы, как дичь лесная,
Трепещете при виде христиан.
При каждом подозрении бежите.
Как дети Агасфера, вы должны
Скитаться, и скитаться, и скитаться…
О, да! Я мог бы, как христианин,
Всю сладость отдыха вкусить отныне,
А вы как встарь блуждаете в пыли…
Но с тем, кто страждет, я хочу страдать!
Я – иудей! Так где ж проклятья ваши?