Лев Бакст, портрет художника в образе еврея

Иудеем Уриэль Акоста оставался как бы бессознательно, подспудно. А когда он пытался сформулировать это, то с удивлением обнаруживал, что он «иудей поневоле». Не уважая своих собратьев, он хранил им верность лишь для того, чтобы разделить их унижение. Оставаясь иудеем вопреки предложению самих иудеев объявить себя христианином, герой подвергался их проклятию. А становясь изгоем, он терял все права не только христианина, но и иудея и превращался, таким образом, в настоящего парию. В пьесе Уриэль получал от раввинов – представителей буквы, а не духа религии – имя Ахэр, означающее «иной», и принимал это имя как почетный титул.

Да, Ахэр я. Не скрою: я – иной!
Всегда иной и быть иным желаю,
Затем что только в инобытии
Залог – порука вечного цветенья.

Гуцков – выходец из пуританской пиетистской семьи, получивший философское и теологическое образование, ученик Гегеля и Шлейермахера, переживший глубокое увлечение книгой Жизнь Христа Давида Фридриха Штрауса и подвергшийся за свои идеи и атеизм преследованиям и заключению, – несомненно, сам себя чувствовал «ахэром». Благодаря этому пьеса его была отмечена психологическим правдоподобием, а образ Уриэля Акосты перерастал еврейскую проблематику и превращался в образ экзистенциального Другого, не принадлежащего ни к какому сообществу, одаренного индивидуальным даром познания и в силу этого не разделяющего никакие групповые идеи и предрассудки. Вражда между вопрошающей индивидуальностью, воплощающей сомнение и поиск, и группой – проводницей догмы, знания коллективного и априорного – полагалась в пьесе как неизбежность. Мыслящая личность не могла стать частью группы, ибо познание требует отстраненности и способности к сравнению и выявлению различий.

Уверен я, что Ахэр
На свете не жил никогда, что он
Является лишь символом мышленья
В его первоначальной чистоте.
Каков я сам, могу в другом увидеть,
Лишь в нем познать всю истину свою
И только в нем понять свое различье,
Чем отличаюсь от других людей.

Романтический образ Уриэля был рассчитан на сочувствие зрителей. Тот факт, что одной из составляющих его являлось сложносочиненное «еврейство» – как знак универсальной сложности связей свободной личности с группой и социумом, – несомненно, должно было распространять сочувствие и на все «еврейство» именно в этом, далеко не однозначном ракурсе. Бакст если и не читал, то, конечно, видел пьесу Гуцкова на сцене. Картина писалась в момент поиска им своего пути, так что обращение к Акосте неудивительно. Удивительно сходство Уриэля с отцом. Что хотел этим сказать Бакст о своем отце? Во всяком случае, мне кажется, трудно после всего сказанного представить себе этого человека в образе «гродненского талмудиста».

Глава 2 Годы учения

Андрей Андреевич

Конфликт с отцом, рассказывает Левинсон, смягчен был для Левушки, в целом терпеть не могшего школы, дружбой с гимназическим учителем рисунка и каллиграфии. Каллиграфии! Снова эта точная «дантова» деталь, слишком пристальная, увеличенная и, как булавкой бабочку, накалывающая прошлое на планшет достоверности. Другая деталь – имя и отчество учителя, но без фамилии. И далее, сам этот персонаж, словно выскакивающий из сказки Гофмана или рассказа Гоголя: «Андрей Андреевич был крохотным человечком на кривых ножках, но этот паяц в голубом фраке был исполнен священного энтузиазма. Прогуливаясь взад и вперед по классной комнате, он непрестанно рассказывал ученикам, срисовывавшим акантовый завиток, о жизни великих художников, об их битвах и победах. Он так прекрасно и так много об этом рассказывал, что потряс одаренную живым воображением душу маленького Бакста, пробудив в нем дремавшую страсть. Позднее его блестящая жизнь художника была скандирована, если можно так выразиться, приступами интеллектуальной лихорадки, из которых он выходил обновленным, измененным, в поисках еще неисследованных горизонтов»[112].