Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт

На месте стоял лишь фургон из зоопарка, покуда темный человечек обходил со всех сторон телефонную будку, взад и вперед ходил перед статуей человека, лишившегося головы за какое-то представление о правде, бродил по мостовой вдоль набережной. Он ничего не нашел.

25

Миром, похоже, владело франкмасонство бензоколонок, чудовищных цистерн и вышек, абстрактных конструкций нечеловеческих происхождения или цели. В вышине гудели провода, громадные стальные ноги недвижно вышагивали по устрашенным пейзажам мимо стогов, немых слепых сараев, телег, гниющих возле навозных куч на колдобинах по пути к уединенью, где бурое жилье горбилось плечами из-под земли. Мы давно это знаем, говорили лачуги с травой на крышах. Холмы высились и низились, молчаньем паслись коровы, козьи глаза глядели гадальными камешками. Через крыши и стога, поверх камня и дерева поселков и городов сигналами крепких грубых красок перемигивались непонятные имена и знаки. Плоть и кровь тщетно пытались договориться голосками дыханья, ноги спешили, волочились, нажимали на педали. Минуемые на дороге лица задавали вопросы без ответа. Ты! – восклицали лица. – Нам!

Бензоколонки, заграбаставшие весь мир, взывали к своим собратьям-чудищам. Огоньками сверкали дальние вышки. Бензоколонки продолжали притворяться и заправлять машины и грузовики, поддерживать вымысел о том, что дороги – для людей. По милям мира без усилий ползли обширные трубы. Громадные вентили регулировали поток. В море вспыхивали огни. В самолетах играла музыка. Никогда не именовала музыка трубы и бензоколонки, громадный стальной скрад, что хохотал шагавшими ногами. Бог – с нами, говорили вентили и вышки. С нами, говорили камни. По дорогам двигались машины.

Боаз-Яхин чувствовал, как из-под него раскручиваются мили. У его ноги была теплая нога Майны. Ногу ее тоже звали Майной, как теперь и всю остальную ее. После ночей в ее каюте ее нектость себя в нем утвердила.

Слова приходили ему в голову незванно, не встречая сопротивления. Они были там, как запах, что несет с собой воспоминание, или перемена в температуре воздуха: отец должен жить, дабы отец мог умереть. Боаз-Яхин внутренне застонал. Утомительные инверсии кувыркались у него в мозгу. Обретенное и потерянное, всегда и никогда, все и ничего. Откуда явились эти новые слова? Что от него нужно? Что делать ему с подобным?

Уже не такие тонкие, как воздух, а словно закованные в доспехи, неумолимые, холодные от ночного ветра трудно истоптанной дороги, варварские от дикого неведомого смысла, какому бесполезно сопротивляться: отец должен жить, дабы отец мог умереть. Скорее! Что скорее? В Боаз-Яхине, как языки пламени, вздымались жаркие волны раздражения. Он потел, невежественный и встревоженный.

– Миром владеют бензоколонки, – говорила Майна. – Цистерны и вышки сигнализируют друг дружке крепкими грубыми красками. У коз глаза – как гадальные камешки.

– Это очень точно подмечено, – произнес ее отец. – Так и есть. Урим и туммим[6].

Хватит мне все рассказывать, думал Боаз-Яхин. Хватит преподносить мир. Я увижу коз и бензоколонки или не увижу. Пусть будут тем, чем будут для меня.

– Разве никто не проголодался, кроме меня? – спросила мать Майны.

– Ты должен прочесть одну книгу, – говорила Майна Боаз-Яхину. – Это записная книжка поэта.

Нет, ничего я не должен, думал он. Скорее. Что скорее? В нем вихрем взметнулось задышливое ощущение спешки.

– То место, где о смерти дяди или смерти дедушки, как сильно в нем это было и как долго, – произнес отец. – Незабываемо.

– Я знаю, – сказала Майна. – И тот человек с потешной походкой, за которым он шел на улице.

– Я умираю с голоду, – произнесла мать.

– Посмотри в путеводителе, – сказал отец. – Где мы сейчас на карте?

– Ты же знаешь, как мне с картами, – сказала мать. – Я провожусь долго. – Она неуклюже развернула карту.

– Смотри, – сказал отец, показывая пальцем на карте. – Мы сейчас где-то здесь, направляемся на север.

– Не отвлекайся от дороги, – сказала мать. – Хорошо б ты не ехал так быстро. Миль пять назад нам встретилось местечко, которое с виду приглянулось, но оно пропало, не успела я тебе сказать, чтоб ты притормозил.

– Вон, – сказала Майна.

– Что? – спросил отец.

– Там было апельсиновое дерево во дворике из рыжей глины, – сказала Майна. – И белые горлицы.

– Я могу развернуться, – предложил отец.

– Ничего, – сказала Майна. – Я даже не уверена, ресторан ли это.

– Где мы? – спросил отец. – Ты уже нашла нас на карте?

– Ты меня так нервируешь, когда мне нужно смотреть на карту, что у меня руки трясутся, – ответила мать.

Взятая напрокат машина гудела сама себе. Что б ни случилось, я тут ни при чем, говорила она. Спереди на них бессчетными остро сфокусированными зернами дороги, что катила под колесами и прялась позади, бросались мили. Боаз-Яхину стало душно в машине с Майной и ее родителями. Он глубоко задышал, медленно выдыхая. Жаль, что он принял их предложение подвезти. Жаль, что у него теперь нет гитары и он не странствует в одиночку и медленнее. Но его подмывало спешить. Пустота прыгала у него внутри, несясь к чему-то.