Лев Гумилев: Судьба и идеи

«Сталинская тема» с какой-то маниакальной силой проходит через все «Записные книжки 1958–1966 гг.». Здесь и обида на Струве, подозревающего, что было какое-то первое «запретительное постановление» о ней еще в 1925 г., но здесь же и осознание навязчивости идеи:

Кого-то я в Москве уговорила
Прийти послушать мой унылый бред,
Как дочь вождя мои читала книги
И как отец был горько поражен958.

Упомянутая тема многократно возникала и после войны. «В сороковом году Усач спросил обо мне: „Что дэлаэт монахиня?“»959

Все это понимал взрослый Л.Н., если уж и мальчишкой замечал «королевствование» матери и еще – ее «редкий антипедагогический дар»960. Но после «второй Голгофы» к этому добавилась обида за «неучастие» в его вызволении из лагеря и предубеждение против матери, если верить словам Эммы Герштейн961.

Можно ли последней верить – это вопрос. Дело в том, что она родилась в 1903 г., а «пик» активности мемуаристки приходится на 80–90-е гг.962. Рецензент воспоминаний Э. Герштейн отметил, что это – мстительный текст, неприятно сводящий счеты с человеком, с которым мемуаристка поссорилась 30 лет назад. Рецензент подчеркивал, что ему абсолютно чужд и сам принцип мемуаристки: «Настало время, когда... темные места можно и нужно высветить»963.

Мне также далеко не все у Э. Герштейн кажется правдоподобным. Например, ее утверждение о том, что А.А. находилась под сильным воздействием направляющей руки Надежды Яковлевны. Вместе с тем эти воспоминания дают потрясающе интересный материал для выяснения отношений Л.Н. с матерью. Из письма Льва к Эмме выясняется, что в 1957 г. было какое-то просветление в отношениях Л.Н. и А.А. Он тогда болел и записал: «Мама... с нею чудо. Она опять такая хорошая и добрая, как 20 лет назад»964.

Но в 1961 г. произошел окончательный разрыв. Сказывалась не только старая обида за «неучастие», огорчали его и слова, которые А.А. говорила кому-то о сыне. Он опровергал их, сердился, жаловался на непонимание: «Говорят, что я вернулся из лагеря озлобленным, а это не так. У меня нет ни ожесточения, ни озлобленности. Напротив, меня здесь все занимает: известное и неизвестное. Говорят, что я переменился. Немудрено. Согласен, что я многое утратил. Но ведь я многое и приобрел. У меня замыслов на целую библиотеку книг и монографий. Я повидал много Азии и Европы»965. Несмотря на все оговорки о ненадежности Эммы Герштейн как мемуаристки, я верю – именно так говорил (да и действовал) Л.Н. во все годы нашего знакомства, Герштейн тут ничего не придумала. Ведь сама А.А. писала о сыне: «Он стал презирать и ненавидеть людей и сам перестал быть человеком»966. Результаты подобных отношений зафиксированы и в письме А.А. к своему младшему брату, Виктору Горенко: «Передать твой привет Лёве не могу – он не был у меня уже два года, но, по слухам, защитил докторскую диссертацию и успешно ведет научную работу»967. В интервью, данном в 1989 г., Л.Н. подтверждал слова его матери: «Наше общение носило скорее эпизодический характер»968.

В упомянутом интервью обращает на себя внимание обида за его «Голгофу», за ее «неучастие»: «На самом деле заявление о моем освобождении она не подавала, следовательно, никаких хлопот реальных и быть не могло. Когда я вернулся из Омского лагеря, я спросил, почему же она не подала заявления? На это она ответить мне не смогла, хотя и училась на Высших женских юридических курсах в Киеве в 1910 году. Мама не усвоила того, что любое дело должно начинаться с подачи заявления, или, как говорили раньше, с прошения. Она думала, что если она страдает, то ей должны пойти навстречу... Этот вопрос к маме («В чем выразились твои хлопоты?») вызвал неполное понимание моей матери. В дальнейшем этот разговор был использован ее подругами (среди которых были и просто приживалки) для того, чтобы настроить маму против меня».

Такой настрой сохранился у А.А. до самой смерти. В ее «Записных книжках. 1958 – 1966» я насчитал всего лишь 35 упоминаний «Лёвы» (на 800 с лишним страницах!); причем все они были или сугубо «воспоминательные» (такое-то число, «в этот день арестовали Лёву в 1938», «в 1949»), или ужасно формальные (телефон Лёвы, «сожгла рукопись, когда Лёву взяли»). Какие-то человеческие слова лишь в двух телеграммах: «Беспокоюсь здоровье. Пришли открытку. Целую. Мама» (1958), или «Я в городе. Позвони непременно» (1960?).

В самом конце ее жизни и у нее, и у Л.Н. были какие-то попытки помириться: она послала ему книгу, а он пришел к ней в больницу. «Пришел и смяк, испугался и ушел, не зайдя в палату», – пишет Эмма Герштейн969. Все эти горькие раздумья прорывались в его очень «открытом» интервью 1989 г. Интервью, которое кончалось все же на оптимистической ноте. Не мог Л.Н. предвидеть, что в 1990 г. будет инсульт и цепь недугов. Цепь, которая не сразу прервет его работу. А пока были раздумья над этногенезом.

11.2. Популярность мнимая и подлинная