Лев Гумилев: Судьба и идеи

Старцы помнят, внуки помнят тоже: Прежде чем сместился звездный путь, Равный с равной спал на брачном ложе, Равный с равным бился грудь о грудь. С кем теперь равняться, с кем делиться И каким завидовать годам? Воют волки и летают птицы По холодным, мертвым городам.

Лев Николаевич совмещал в себе оба значения понятия «аристократизм» так же, как и Наталья Викторовна, которая никогда не подчеркивала своего дворянства и даже не упоминала о нем, которая отлично стряпала, справлялась с любою домашней работой, уборкой и стиркой, и при всем том являлась русской аристократкой, русскою барыней в лучшем смысле этого слова. А вот что это такое – русский аристократизм – даже не объяснить, тем паче что, как фольклорист, могу сказать, что аристократизм имеется и в народе, и в крестьянских традициях (особенно на Русском Севере).

Всякая стройная теория при первом знакомстве с нею обезоруживает. Помню сомнения, явившиеся в обществе вослед за реабилитацией генетики: ежели, мол, все заключено и запрограммировано в генах, то, выходит, и сделать ничего нельзя? Оказалось, именно тут-то, познав саму суть жизненного процесса, и можно на него повлиять. Относительно гумилевской теории этногенеза говорилось то же самое: ежели, мол, этногенез – это природный процесс, со своими сроками, то можно ли что-то сделать? Можно, милые мои соотечественники! Именно понимая истинную суть происходящего, и можно влиять на события! Никакую болезнь не вылечить, пока не будет поставлен правильный диагноз. Я многократно проверял теорию Льва Николаевича по явлениям литературы, новой и древней, по событиям истории.

Замечу тут, что собственно великолепный русский реализм расцвел как раз в пору начавшегося надлома и тот характер русского человека, который мы привыкли считать нашим национальным характером – с рефлексией, неряшливостью, «порывами» и приступами отчаянья, есть характер русского человека эпохи надлома, но отнюдь не тот, который был в прежние века, когда зазора между замыслом и свершением почти не было, когда русский человек был собран, деятелен и деловит, а главное, в высокой степени коллективен, весь на миру и заодно с миром. Было, было время на Руси, и не так уж давно, когда дети не отрекались от родителей, когда родичи и друзья помогали друг другу, когда тот же деревенский мир и кормил сирот, и поддерживал вдов, и строил «помочью» избы друг другу, а когда надо, так же сообща, хором, брался за оружие, вставая на защиту себя и страны, когда, скажем, боярин выводил за собою на ратное поле толпы послужильцев, родичей, кметей и военных холопов, готовых отдать жизнь за господина своего... Было! И кабы не надлом, не получились бы, не прошли позорные годы пыток, лагерей, доносов и всеобщего жалкого страха...

И ведь что удивительно! Отрицая, борясь с гумилевской теорией, доказывая, что она якобы оставляет человека беззащитным перед ходом исторического процесса, его оппоненты цеплялись за марксизм, который как раз и не оставляет человеку никакого права на активное участие в жизни, ибо, видите ли, все запрограммировано заранее безликими экономическими отношениями. Нет, дорогие! Историю все-таки делают люди! Не все и не всегда можно сделать, и надобно знать, что можно и чего нельзя, чтобы не соваться в тот же Афганистан, не лезть в Африку в пору, когда у каждого на уме дом с садом и огородом и, значит, наступило время устроения жизни, время золотой осени. (Осень не только пора увядания, но и пора сбора урожая, сбора плодов!) Надо знать, что только пассионарный подъем – пора неоглядных подвигов и завоеваний, пора национального творчества и создания самого этноса; что в пору «перегрева» начинается борьба пассионариев друг с другом, и тут необходимо стараться не допустить самоубийственной резни, но сил в нации еще очень и очень много, что в акматической фазе происходит государственное творчество, и все силы надо направить именно сюда, к лучшему устроению власти; что когда наступает надлом, надобно изо всех сил беречь таких людей, как Столыпин, и надо спасать традиции. (Да и вообще постоянная роль и назначение интеллигенции – сохранение национальных традиций, устоев, обычаев старины. Наша же интеллигенция эпохи надлома изо всех сил раскачивала корабль русской государственности, «жгла все, чему поклонялась» и была наказана за свой грех почти полным уничтожением как раз теми силами, которые выпустила, как джина из бутылки.) Надо знать, наконец, что «золотая осень» – время устроения, но отнюдь не военных амбиций, и роль России в эту пору должна быть духовной, учительной, религиозной и миротворческой, и именно сюда надобно направлять усилия культурной части нации. Но будет ли у нас золотая осень? Заработали ли мы ее? Или, истребивши наших крестьян, приблизили конечную ступень распада – обскурацию?

Как-то узкой компанией собравшихся у него учеников мы пристали ко Льву Николаевичу:

— Лев Николаевич! Вы же все знаете! Что будет теперь с Россией?

— Поймите! – ответил он. – Будущее нельзя предсказать, ибо еще не свершены поступки, которые его определят!