Лев Гумилев

Гумилёву, как бальзам на сердце, были откровения евразийцев (и в частности — Савицкого) относительно значения степей в истории Евразии: «<…>Степная полоса — становой хребет ее истории. Объединителем Евразии не могло бы быть государство, возникшее и оставшееся на том или другом из речных ее бассейнов, хотя как раз водные пути и способствовали тому, что на них культура Евразии достигала своего высшего развития. Всякое речное государство всегда находилось под угрозой со стороны перерезавшей его степи. Напротив, тот, кто владел степью, легко становился политическим объединителем всей Евразии. И в связи со степью находится тот факт, что единство Евразии обладает несравнимо большей силой и потому большим стремлением и внешне себя выразить, чем единство других континентов. Конечно, степь, как таковая, больше сказывается в прошлом Евразии. Но во-первых, прошлым определяется настоящее, а во-вторых — здесь империя оказалась на высоте русской исторической задачи: постройкой великого сибирского пути она транспонировала степную идею в условия современной политической и хозяйственной жизни. Природа Евразии нашла и выразила себя в совершенно новой обстановке». В одном из интервью Лев Николаевич как-то заметил, что в природных ландшафтах его больше всего притягивают степи: должно быть, среди его далеких предков были степняки-кочевники…

* * *

Евразийцев в первую очередь занимали настоящее и будущее России. Однако выводы свои они строили, опираясь на ее великое прошлое, наверняка интуитивно догадываясь и о фундаментальных ценностях общемирового наследия. Проблема традиции вполне естественным образом (не гово­ря уже о логике научного исследования) смыкается с вопросом об изначальности мировой истории вообще и русской истории в частности. Прошлую всемирную историю традиционалисты подчас трактуют однозначно — как постоянную и непрерывную деградацию общественных отношений и утрату первоначальных позитивных ценностей. Их возрождение — задача более-менее отдаленного будущего.

Проекция данной концептуальной схемы на российскую историю срабатывает лишь отчасти: тенденция к деградации хотя и имеет место, но проявляется скорее волнообразно или даже зигзагообразно, чем в прямолинейно-нисходящем виде. В русской истории бывали падения, но еще больше бывало взлетов. Кроме того, здесь не срабатывает излюбленный тезис традиционализма о примате индивидуального над общественным. Русский народ — коллективист по своей натуре. В этом его главное отличие от западной цивилизации. В этом же и причины непонимания русского духа представителями социумов, базирующихся на персоналистских ценностях, с одной стороны, и привлекательность именно русского коллективистско-общинного духа для тяготеющих к нему этносов – с другой.

Есть еще один аспект традиционалистской философии, явно не срабатывающий применительно к мировой истории и в особенности — к России. Это — расология, повивальной бабкой которой в свое время стал ложно истолкованный нордизм. Абсолютизация расовой принадлежности, постулирование превосходства одной расы над другой, борьба за чистоту расы (крови) — эти и другие аналогичные идеи дискредитировали себя раз и навсегда, превратившись в руках безответственных политиков в орудие борьбы с целыми народами. Их теоретический потенциал столь же абсурден, как и попытки его практической реализации. Эти человеконенавистнические схемы не срабатывают ни в моноэтнической среде, ни, тем более, в полиэтнической, столь характерной как раз таки для России. Что касается чистоты расы (крови) (точнее — смешения таковой), то именно русская история и культура дают наиболее показательные и неотразимые факты, доказывающие, что разнонациональная закваска, как правило, благотворно влияет на творческий потенциал личности.

* * *

Россия — не просто страна или государство (безотносительно к форме власти). Россия — целый континент: не столько в географическом или космопланетарном, сколько в ноосферном и цивилизационном смысле. Ибо границы этого континента проходят не по морю, не по суше, а через сердца и души людей (независимо от национальности последних). Следовательно, границы цивилизации пролегают не только в пространстве, но и во времени.