Лев с ножом в сердце

— Я спрашиваю о том, что интересно нашим читательницам, — отбивалась Аэлита тоже на повышенных тонах. — У нас тут не… энциклопедия!

После криков наступала тишина. Йоханн пил валерьянку и правил интервью. Аэлита, чувствуя себя победительницей, гордо курила в тупичке под огнетушителем. Тупичок в конце коридора назывался «Уголком поэта», там собиралась золотая молодежь, травила всякие байки, в том числе и про Йоханна.

Так мы и жили…

…Мой новый знакомый, наверное, скромный оформитель, думала я. Господин оформитель. Одинокий, не мальчик уже, не особенно уверен в себе. Сидит в своей мастерской, как в келье, делает эскизы или думает, рассеянно глядя в окно. И я представляю, как приношу ему чай. Глубокая ночь, он работает. Ему лучше всего работается ночью. Он даже не замечает меня. Лицо его испачкано краской, в глазах вдохновение. Если вдохновение — значит, все-таки он художник, а не оформитель. Или нет, он пишет для души, а… оформляет ради денег. Жить-то надо. Мне нравится в нем… любопытство. Радостное любопытство. С каким интересом он выспрашивает у меня о письмах читательниц — серьезно, без намека на насмешку…

…Я ставлю чашку на… куда же я ее ставлю? Я оглядываюсь. Длинный деревянный стол, заваленный кусками ватмана, длинная деревенская скамья у стены, парчовое вытертое кресло в углу, прялка, детская люлька, подвешенная на толстой веревке к крючку в потолке, чуткая, вздрагивающая от малейшего сквознячка. Кажется, я видела что-то похожее в кино… Ночь… Э, стоп! Какая ночь? Художники не работают по ночам. Им нужен свет. Им нужны окна и стеклянная крыша. Значит, его мастерская на последнем этаже большого дома, а в крыше — окно-иллюминатор, в которое солнечный свет падает на холст. И дело происходит днем. А на холсте… Что же он у нас пишет? Бескрайние зеленые поля, реку в песчаных берегах, белые облака. Безмятежный летний день, полный звона цикад и шелеста ивовых листьев. И песок на его картине горяч, и нестерпимо сверкание воды — даже больно глазам…

— Лизавета, вы что, спите наяву? Грезите? — доносится до меня издалека голос Йоханна. — И кто же он? — В голосе его мне чудятся ревнивые нотки.

— О чем вы, Йоханн Томасович? — спрашиваю я, возвращаясь в действительность.

— Кто он? — переспрашивает Йоханн. — У вас такое лицо…

— Никто, Йоханн Томасович, — отвечаю я. — Просто задумалась. Ответила сегодня на четырнадцать писем. Наверное, устала.

— Четырнадцать? И всем одно и то же? Что все будет хорошо? — Он смотрит на меня с состраданием. Глаза его кажутся выгоревшими на багровом лице.

— Я верю, что все будет хорошо.

— Вы добрый человек, Лизавета, — говорит он, все еще рассматривая меня. В голосе его сожаление. Сам он не верит, что все будет хорошо.

— Вы тоже хороший человек, Йоханн Томасович.

— Может, вы еще и пишете от руки?

— Пишу.

— Но почему? — изумляется он. — Кто сейчас пишет от руки?

— Потому что мне нравится моя работа. И мне их жалко.

— Я не верю вам, Лизавета. Отвечать на глупые письма — неужели это то, о чем вы мечтали? Разве можно сочинить четырнадцать разных ответов на четырнадцать одинаково глупых писем? Да еще и от руки?

— Они не глупые, Йоханн Томасович, и мечтала я совсем не об этом. Но ведь кому-то нужно…

— А о чем?

— Наверное, я вообще не мечтала. Или о всяких мелочах, вроде нового платья или красивых туфель. А большой мечты у меня не было…

Я соврала. Была у меня мечта. Я часто представляла, как в один прекрасный день откроется дверь и на пороге появится моя мать… Но не рассказывать же об этом Йоханну! Его поколение грезило о полетах в космос и покорении Северного полюса…

— А эта статья о пришельцах и женщине… можно ее почитать? — спрашиваю я, чтобы перейти на другую тему мечты.

— Можно. Зайдите ко мне утром и возьмите.

— Вы дадите ее в номер?

— Ясен пень, дам. Лешка излагает свою историю настолько убедительно, что только такой старый неромантичный тип, как я, может сомневаться. А те, кто пишет вам письма, проглотят ее и потребуют продолжения. И он с удовольствием их удовлетворит. И знаете, что будет дальше? Эта женщина родит двойню… Или даже тройню! Детей индиго со всякими паранормальными свойствами. И фотографии в придачу. Лешка Добродеев способен набодяжить что угодно, не хуже Стивена Кинга. Единственная причина, почему он не пишет роман, — неусидчивость. Он же и десяти минут кряду не усидит на одном месте. Этот гений вечно в полете, и покой ему только снится.

— По-моему, история как раз для нас, — говорю я примирительно. — Читателям хочется сказки и чуда.

Леша Добродеев мне нравится. Толстый, с большим животом, удивительно подвижный, он на бегу сует голову в мою комнату и кричит: «Как жизнь, малышаня! Что пишет прекрасный пол?» Иногда Леша вытаскивает меня в нашу кафешку, шумно, с размахом покупает кофе и десяток пирожных, одно тут же запихивает себе в рот — и при этом не перестает болтать. Или дарит начерканные размашисто, на ходу, бездарные стихи.

— Мне тоже хочется сказки, только, к сожалению, я в них больше не верю, — ворчит Йоханн. — А вы, Лизавета, должны верить в сказки… в силу своего возраста. Вы верите?

Я задумываюсь.