Лев Толстой

В его глазах супруга воплощала два страшных греха – вожделение и алчность. Все деньги в доме проходили через ее руки, она была замарана ими. Сам же больше ничем не хотел владеть. Он уступил ей право управления имением, но собственником земли, домов формально оставался сам. Как соотнести это с его мечтами о бедности? Толстой воображал себя мучеником достатка и комфорта, а Софья Андреевна возмущалась, что семья взвалила на ее плечи дела самые неблагодарные, да еще и презирала за то, что она на это согласилась. «Всякий раз как мне говорят, что меня ждут, что я должна что-то решать, на меня находит ужас, мне хочется плакать, и точно я в тиски попадаю, некуда выскочить, – записывает она в дневнике одиннадцатого декабря 1890 года, – это навязанное мне по христианству хозяйство, дела, это самый большой крест, который мне послан Богом. И если спасение человека, спасение его духовной жизни состоит в том, чтобы убить жизнь ближнего, то Левочка спасся. Но не погибель ли это обоим?»

Найти определенное решение в сложившейся ситуации супругов вынудил случай, произошедший зимой 1890 года. Вот уже некоторое время в принадлежащем Толстым лесу мужики рубили березы себе на дрова. Софья Андреевна, потеряв терпение, решила сообщить об этом в полицию. С согласия Левочки она рассчитывала простить виновных сразу после вынесения решения суда. Мужиков приговорили к шести неделям тюрьмы и двадцати семи рублям штрафа. Но когда графиня попросила освободить их, ей ответили, что дело криминальное, а потому и речи не может быть о том, чтобы отозвать жалобу или пересмотреть решение. Толстого мучили угрызения совести, в который раз собственность стала источником зла, и это он, проповедующий отказ от земных благ, вызвал такое наказание за воровство. Следовало бы уступить все деревья нуждавшимся несчастным, отданным в руки правосудия, при том, что отрицал его необходимость в своих трудах. Конечно, виновата жена, по наущению которой он действовал! На несдержанные его упреки она, защищаясь, напоминала, что мысль припугнуть мужиков, сдав их полиции, была, собственно, его.

Ночью Лев Николаевич не мог заснуть, с трагическим выражением лица беспрерывно шагал по своей комнате. «…Меня ужасно удивляло, что он все время старался разжалобить меня по отношению к себе, – отмечала Софья Андреевна, – и как ни пытался, но ни разу не было настоящего сердечного движенья, хотя бы краткого, – перенестись в меня и понять, что я совсем не хотела сделать больно ему и даже мужикам-ворам. Это самообожание проглядывает во всех его дневниках. Поразительно, как для него люди существовали только настолько, насколько касались его».[550]

До пяти часов утра он вздыхал, плакал, ругал жену, которая была так удручена, что у нее мелькнула мысль о самоубийстве: «Проститься со всеми и спокойно лечь где-нибудь на рельсы». Воспоминание об «Анне Карениной» неотступно ее преследовало – остаться супругой писателя даже в своей смерти. Записав это решение в дневник, она успокоилась немного и заснула. Наутро споры возобновились. Старшие дочери обвиняли мать, но Таня занесла в дневник: «Мамá мне более жалка, потому что, во-первых, она ни во что не верит – ни в свое, ни в папашино; во-вторых, она более одинока… и потом она больше любит папá, чем он ее, и рада, как девочка, всякому его ласковому слову». Толстой в своем дневнике размышлял: «Очень стало тяжело, и целый день сжимает сердце. Молился и еще буду молиться и молюсь, чтобы Бог помог мне не нарушить любви. Надо уйти» (15 декабря), и «Я думаю, что надо заявить правительству, что я не признаю собственности и прав, и предоставить им делать, как они хотят» (16 декабря).