Лев Толстой

Увы! Супружеское согласие продолжалось, только пока они боролись с голодом: урожаи улучшились, Толстой вернулся домой, где все было как всегда, между ним и Софьей Андреевной вновь начались разногласия. После увиденной нищеты достаток и удобства родного очага показались ему особенно невыносимыми. Двадцать второго декабря 1893 года он писал: «Мне тяжело, гадко. Не могу преодолеть себя. Хочется подвига. Хочется остаток жизни отдать на служение Богу. Но он не хочет меня. Или не туда, куда я хочу. И я ропщу. Эта роскошь. Эта продажа книг. Эта грязь нравственная. Эта суета. Не могу преодолеть тоски. Главное, хочу страдать, хочу кричать истину, которая жжет меня». И некоторое время спустя: «Господи, помоги мне. Научи меня, как нести этот крест. Я все готовлюсь к тому кресту, который знаю, к тюрьме, виселице, а тут совсем другой – новый, и про который я не знаю, как его нести. Главная особенность и новизна его та, что я поставлен в положение невольного, принужденного юродства, что я должен своей жизнью губить то, для чего одного я живу, должен этой жизнью отталкивать людей от той истины, уяснение которой дороже мне жизни… Я не могу разорвать всех этих скверных паутин, которые сковали меня» (24 января 1894 года).

Первой из этих паутин была жена. Он мог сколько угодно приучать себя к жизни аскета, есть только вареные овощи, пить одну воду, избегать гостей супруги, рубить дрова, ходить по воду, но вокруг ощущал гибельное домашнее тепло. С каким наслаждением бежал из Москвы, чтобы провести несколько дней в Ясной, где окружали его одни мужики. В марте 1894 года Толстой с дочерью Машей ездили в имение к Черткову. Он вновь удивился тому совпадению мыслей, что было между ними, чем не мог не поделиться с Софьей Андреевной: «…я очень рад, что приехал… так мы с ним душевно близки, столько у нас общих интересов, и так редко мы видимся, что обоим нам это хорошо».[563]

Ничто не могло так ранить Софью Андреевну, как это признание. Уже давно считала она Черткова своим врагом в борьбе за Левочку. Уверена была, что под предлогом служения делу великого писателя этот хитрый, несгибаемый человек пытался обмануть Толстого, оторвать от семьи и, поддерживая в самых разрушительных идеях, прибрать к рукам все его произведения. В глазах графини это был главарь отвратительной банды «темных», помеха их счастью, человек, который мешает мужу заниматься литературой. Пока существует его власть над Левочкой, не будет больше ни «Войны и мира», ни «Анны Карениной». Теперь он стал переписываться еще и с дочерьми Толстых – Машей и Таней, кончится тем, что он и их восстановит против матери.

В августе 1893 года Софья Андреевна узнала, что большая часть рукописей Льва Николаевича, доверенных ею Румянцевскому музею в Москве, взяты Чертковым, который перевез их в «безопасное место» – сначала к себе, а потом к одному из своих друзей, полковнику Трепову, в Санкт-Петербург (со временем Трепов станет столичным генерал-губернатором). Узнав о таком повороте событий, Левочка возражать не стал, словно был околдован. Следующим летом осмелился предложить жене пригласить в Ясную Черткова. Она с негодованием это отвергла. И Толстой с грустью писал другу:

«Если вы спросите меня: желает ли она, чтобы приехали? Я скажу: нет; но если вы спросите: думаю ли я, что вам надо приехать? – думаю, что да. Как я ей говорил, так говорю и вам: если есть между вами что-нибудь недоброе, то надо употребить все силы, чтоб это не было и чтобы точно была любовь».[564] За некоторое время до этого, двадцать первого апреля, он отметил в дневнике: «С Соней хорошо… Какая это удивительная мать и жена в известном смысле. Пожалуй, что Фет прав, что у каждого та самая жена, какая нужна ему». Неужели придется переменить это мнение из-за ее непримиримого отношения к человеку, которого он уважает больше других? На этот раз он совладал с собой, подавил гнев, повел себя как истинный христианин. «Целую неделю и больше нездоров. Началось это, мне кажется, с того дня, как меня расстроила печальная выходка Сони о Черткове. Все это понятно, но было очень тяжело. Тем более, что я отвык от этого и так радовался восстановившемуся – даже вновь установившемуся – доброму, твердому, любовному чувству к ней. Я боялся, что оно разрушится. Но нет, оно прошло, и то же чувство восстановилось».[565]

Через две недели пришла печальная весть – умер художник Ге, очаровательный взрослый ребенок, гений. Последнюю его картину «Распятие» в марте месяце удалили из выставочного зала в Санкт-Петербурге, так как шокированный ее реализмом царь назвал произведение скотобойней. Толстой тогда написал Ге, что это его триумф.