Лев Толстой

Принесли подарки: конфеты, книги, носовые платки с вышитыми на них портретами писателя, произведения русских художников – Репина, Пастернака, Левитана, вино – «для желудка Льва Николаевича», коробки папирос с портретами Толстого на пачках (их отослали обратно, с письмом, в котором говорилось, что Лев Николаевич не курит), официанты одного из клубов подарили мельхиоровый самовар с выгравированными словами: «Царствие Божие внутри вас есть», «Не в силе Бог, а в правде», «Не так живи, как хочется, а как Бог велит».

За столом собралось человек тридцать, зачитали некоторые из поздравлений, их было великое множество от ученых, писателей, студентов, художников, инженеров, рабочих, крестьян, купцов, аристократов и даже священников: «…Живите долго на дело борьбы с властью тьмы. Профессора Петербургского политехнического института», «Не молчи, Богом вдохновляемый старец, и живи многие лета. Крестьянин», «Богоискателю шлет привет католический ксендз». Томас Гарди, Джордж Мередит, Герберт Уэллс, Бернард Шоу и другие английские литераторы направили ему адрес, подобные послания пришли из Франции, Германии, Австралии. Толстой был тронут до слез. Но звуки голосов, звон столовых приборов измучили его. Он сидел за отдельным столом, вытянув ногу, из-под бровей на усталом лице светились глаза. После жаркого слуги принесли шампанское, домочадцы подошли к юбиляру с бокалами.

Прибывавшие в Ясную делегации собирались на лужайке перед домом, для них был организован стол. Лев Николаевич выехал к ним на своем кресле, которым ловко управлял. Гости окружили его. Как утолить жажду этих людей, ждущих доброго слова? Наверное, такие же наивные, чистые и уважительные лица были у внимавших Христу учеников. От яснополянского старца ждали его нагорной проповеди. Но в его годы требовать этого было чересчур, к тому же он никогда не умел выступать публично. Он пробормотал несколько банальных фраз, соответствующих обстановке, благодарил, пожимал руки, целовал детей, улыбался многочисленным фотографам, где-то под липами звучали фанфары, снимал для потомков оператор. Толстой без сил покинул своих почитателей, они с Сухотиным уединились, чтобы сыграть партию в шахматы. Лев Николаевич выиграл (не без помощи зятя) и был счастлив. Вечером Гольденвейзер исполнял «Этюды» Шопена. Музыка, как всегда, взволновала именинника. Он ушел в свою комнату, и когда Саша навестила его, чтобы пожелать спокойной ночи, поделился, что у него тяжело на душе.

Позже пришла жена. Он бросил на нее взгляд, полный грусти, – был похож на ребенка, несмотря на свои седые волосы и бороду. Юбилей прошел. Ни одна игрушка не заслуживала того, чтобы думать о ней. Софья Андреевна заправила одеяло ему под плечи. Лев Николаевич, довольный, пробормотал: «Как хорошо! как все хорошо! Только за все это не было бы какое-нибудь горе…»[650]

Она ушла. Перед тем, как заснуть, Толстой занес в записную книжку: «Поесть, когда голоден, выпить воды, когда хочется пить, большое удовольствие телу, но отказаться от еды, питья, от всего, чего хочет тело, уже не удовольствие, а радость души».[651]

Глава 2 Возвращение Черткова

Среди тех, кто двадцать восьмого августа 1908 года с особой теплотой поздравлял юбиляра, был и Владимир Григорьевич Чертков. Годом раньше ему было позволено вернуться в Россию после десяти лет ссылки. Столь долгое пребывание в Англии не изменило его отношения к доктрине учителя, напротив, он стал еще более ярым ее сторонником, не появилось в его манере вести себя и британской чопорности. Он пополнел, полысел, но натиск его был прежним. Чертков пользовался невероятным авторитетом среди толстовцев, и сам Толстой относился к нему с чрезвычайным уважением – человек пострадал за веру. Одновременно с ним выслан был и Бирюков, но он вернулся еще в 1904 году и с тех пор жил с семьей недалеко от Ясной Поляны. Об авторитете, подобном чертковскому, ему нечего было и думать.

Там, за морем, Владимир Григорьевич энергично сражался за правое дело. Впрочем, Лев Николаевич давно передал полномочия в его руки: ни одна новая строка писателя не могла появиться в печати без разрешения на то его ученика; Чертков один имел дело со всеми российскими и зарубежными издателями, выбирал переводчиков, следил за ходом работы, определял даты публикаций. Единственный министр слишком старого, чтобы сопротивляться, понтифика, сила которого в значительной степени проистекала из его искренности. Если ему и случалось выступить против учителя, то исключительно во имя толстовства, воплощением которого считал себя. Чертков был Толстым, лишенным желаний, искушений и его гения, отражением в кривом зеркале, приговором доктрине, которую отстаивал.