Лев Толстой: Бегство из рая

Саша в то время не любила мать и, к сожалению, имела на то некоторое право. Еще в детстве она узнала, что родилась в ночь после первой попытки отца уйти от матери в июне 1884 года. Она также знала, что, будучи беременной ею, мать ходила к тульской акушерке с просьбой устроить искусственный выкидыш. Акушерка отказалась, за что С.А. потом благодарила Бога. Тем не менее она не баловала Сашу и не уделяла ей того внимания, которое досталось другим детям. Она держала ее на дистанции, часто раздражалась на нее, оскорбляла и унижала. Дочь отвечала матери дерзостью и непослушанием.

Поднимала ли она сама перед отцом вопрос о том, чтобы лишить мать и сыновей всех прав на сочинения Л.Н.? Во всяком случае, из ее письма очевидно, что в вопросе о завещании Толстой был не ведущим, а ведомым («…он исполнит всё, что нужно»).

И действительно, погружаясь в дневники и письма Толстого этого времени, мы видим, насколько Л.Н. был далек от самостоятельного принятия каких-либо практических решений. По крайней мере, без толчков извне он сам не принял бы никаких решений.

Однако в воспоминаниях Саши, Черткова и Ф.А. Страхова это выглядит так, будто решение отца лишить С.А. всех прав на его литературное наследие было для них самих полной неожиданностью.

«Он сейчас же пошел в свой кабинет и увел туда с собою Александру Львовну и меня, – пишет Ф.А. Страхов о своем первом визите к Л.Н. – Я вас удивлю своим крайним решением, – обратился он к нам обоим с доброй улыбкой на лице. – Я хочу быть plus royaliste que le roi[22]. Я хочу, Саша, отдать тебе одной всё, понимаешь? Всё, не исключая и того, о чем была сделана оговорка в том моем газетном заявлении. – Мы стояли перед ним, пораженные как молнией этими его словами: „одной“ и „всё“. Он же произнес их с такой простотой, как будто он сообщал нам о самом незначительном приключении, случившемся с ним во время прогулки».

«1 ноября 1909 года отец подписал новое завещание, составленное адвокатом Муравьевым, – вспоминала о том же Александра Львовна. – Вначале отец думал оставить права на все свои сочинения нам троим, более близким ему, Сереже, Тане и мне, чтобы мы в свою очередь передали эти права на общее пользование. Но один раз, когда я утром пришла к нему в кабинет, он вдруг сказал: „Саша, я решил сделать завещание на тебя одну“ – и вопросительно поглядел на меня. Я молчала. Мне представилась громадная ответственность, ложившаяся на меня, нападки семьи, обида старших брата и сестры, и вместе с тем в душе росло чувство гордости, счастья, что он доверяет мне такое громадное дело.

– Что же ты молчишь? – сказал он.

Я высказала ему свои сомнения.

– Нет, я так решил, – сказал он твердо, – ты единственная сейчас осталась жить со мной, и вполне естественно, что я поручаю тебе это дело. В случае же твоей смерти, – и он ласково засмеялся, – права перейдут к Тане».

У нас нет никаких оснований не доверять этим воспоминаниям. Атмосфера в яснополянском доме была такова, что Толстой вполне мог самостоятельно принять крайнее решение о передаче всех прав одной Саше, единственной из его наследников, в ком он мог не сомневаться.

Но, судя по дневнику, никакой радости от этого Толстой не испытывал.

26 октября: «Не спал до 3-х, и было тоскливо, но я не отдавался вполне. Проснулся поздно. Вернулась Софья Андреевна. Я рад ей, но очень возбуждена… Приехал Страхов. Ничего не делал утром. Хорошее письмо Черткова. Он говорит мне яснее то, что я сам думал. Разговор с Страховым был тяжел по требованиям Черткова, потому что надо иметь дело с правительством. Кажется, решу всё самым простым и естественным способом – Саша. Хочу и прежние, до 82… Вечер. Еще разговор с Страховым. Я согласился. Но жалею, что не сказал, что мне всё это очень тяжело, и лучшее – неделание».

С.А. вернулась из Москвы в день приезда Страхова. Это чуть не сорвало план «команды Черткова» решить вопрос о завещании в ее отсутствие. Душевное состояние Толстого было «тяжелым». У него были проблемы с памятью: он перепутал 1881-й и 82-й годы.

«…сомнительно, что буду жив: слабость, сонливость», – пишет он в дневнике 28 октября. «…неестественно много спал» (запись от 29 октября). «Необыкновенно странное, тоскливое состояние. Не могу заснуть, два часа (ночи)» (31 октября, накануне подписания завещания). Согласитесь, что в подобном физическом и моральном состоянии духовные акты такого колоссального значения, каковым было завещание Толстого, не подписываются.

Но это при нормальных условиях. А ситуация, в которой оказался Толстой, была совершенно ненормальной. Об этом можно судить по второму письму Саши Черткову, написанному 27 октября.