Лев Толстой: Бегство из рая

«Владимир Григорьевич, хотя Страхов и передает вам всё дело, считаю нужным еще более подробно изложить вам свое мнение.

1) Разглашать дело никоим образом нельзя. Если семья узнает об этом, то последние дни отца будут мучением. Вспомните историю Стокгольма: истерику, морфий, бросание на пол и т. п., не ручаюсь даже и за то, что не потребуют бумагу назад и не разорвут ее. Разглашение немыслимо. С этим согласен Лев Николаевич.

2) И отец и я считаем Сережу с его карточной игрой очень ненадежным.

Таня же как-то на мой вопрос о том, будет ли она пользоваться сочинениями, сказала: „с какой же стати я буду отказываться от денег, которые пойдут братьям на кутежи, лучше взять и на них сделать доброе дело“. Остаюсь я одна. Решайте, вы все, друзья, можете ли вы доверить мне это, такой великой важности дело… Я, самая младшая, менее всех в семье любимая, и вдруг мне поручили такое дело, через меня вырвали эти деньги у семьи! Меня возненавидят, это наверное. Но всё равно, я этого не боюсь. После смерти отца единственно, что останется для меня дорогого, это его мысли. Так решайте же, но только поскорее и в праздник, чтобы приезд Гольденвейзера не возбудил подозрения. Всякие завещания и обещания приеду подписать, если нужно».

В письме к брату Михаилу, написанному уже в эмиграции, много лет спустя, перед началом Великой Отечественной войны, Т.Л. Сухотина-Толстая писала: «Кто главным образом повредил в этом деле (отношениях родителей. – П.Б.) – это Саша. Больше чем Чертков. Она была молода… Она видела только страдания отца, и, любя его всем сердцем, она думала, что он может начать новую жизнь от своей старой подруги и быть счастливым».

Письма Саши к Черткову вызывают чувство сострадания к ней. Она так переполнена героизмом, жертвенностью и при этом слепо доверяет «друзьям», чужим людям, интриговавшим против ее родной матери, что сама не замечает, как становится подставным юридическим лицом в «деле» передачи всех литературных прав отца… одному Черткову.

Если бы на месте Черткова был другой человек, с меркантильными соображениями, вся эта история оказалась бы просто «грязным» криминальным сюжетом. Но Чертков не искал себе материальной выгоды. При этом он взваливал на себя колоссальную моральную ответственность перед современниками и потомками. Ни один нормальный человек в здравом уме не решился бы на это. Но Чертков решился. Чертков искренне верил, что делает эту «грязную» работу для того, чтобы Учитель после смерти предстал в абсолютной моральной чистоте, не запятнанный использованием его великих творений семьей для получения материальной выгоды.

1 ноября Толстой пишет в дневнике: «Сегодня приехали Голденвейзер и Страхов, привезли от Черткова бумаги. Я всё переделал. Довольно скучно».

Катастрофа

Если последовательно читать все свидетельства яснополянской жизни после 22 июня 1910 года, можно повредиться умом. Полгода «команде Черткова» вместе с Толстым удавалось скрывать существование тайного завещания, которое лишало семью прав на литературное наследство. Но когда это стало всплывать на поверхность, разразился чудовищный скандал.

Нет смысла искать в этой истории правых и виноватых. Нужно всегда помнить о том, что ситуация, в которой оказался Толстой и его близкие, была беспрецедентна. Никто из героев этого сюжета не был к нему готов. Да и сюжет оказался слишком парадоксальным: в нем соединились «Король Лир» Шекспира и «Тарас Бульба» Гоголя.