Лев Толстой. «Пророк без чести»: хроника катастрофы

В христианском Символе веры славянское слово «творец» есть перевод греческого ποιητης – делатель, изготовитель, творец, создатель, стихотворец, поэт. Процесс создания мира есть процесс творческий, художественный в самом глубоком смысле этого слова, и важнейшей характеристикой богоподобия является наличие творческого начала в человеке. Как творение вселенной есть эстетический процесс, так и жизнь человека в мире должна быть морально-эстетическим и культурным творчеством.

Очень характерно, что это же слово poihthj употребляется в Новом Завете, когда речь идет об исполнителе закона, а тварь Божия, Его творение, названо поэмой, ποιημα. Само уподобление Христу есть благодатный творческий процесс, процесс глубинной работы над своей душой, который в определенный момент обязательно перерастает в процесс творческого восприятия и преображения окружающего мира («Стяжи дух мирен, и вокруг тебя спасутся тысячи»). В этом смысл «жизни во Христе», следствием которой становится «искусство во Христе», «наука во Христе», вообще, любой «труд во Христе».

Знаменательно, что однажды в Священном Писании благодать прямо названа «многоразличной»: в 1 Петр. 4:10 все христиане названы «добрыми домостроителями многоразличной благодати Божией», которая и дает возможность служить друг другу «каждый тем даром, какой получил», т. е. выполнять заповеди Христовы, закон Христов. Здесь «многоразличная» есть перевод на русский язык греческого слова ποικιλος, т. е. «пестрый, разукрашенный, разноцветный, расписанный, разрисованный, разнообразный». Это же слово употребляется в Еф. 3:10, где говорится о «многоразличной премудрости Божией» (πολιποικιλη σοφια του θεου).

Однако в творчестве Ф. М. Достоевского проблема поставлена еще глубже. Есть два вида красоты – красота Мадонны и красота содомская, т. е. греховная подделка под эстетический идеал. Содомская красота в пределе есть отвратительная красота – безобразие Антихриста, не истинные свобода, равенство и братство, а жуткая гримаса. Здесь спасающей красоте Христа, Его «многоразличной» благодати противостоит «черная благодать» Антихриста, «мистическая жуть и тоска»[184], содомский идеал, плод бесовской одержимости, люциферический демонизм. Не случайно, как отмечает современный исследователь, важными характеристиками «красоты Достоевского» являются смирение и сострадание[185].

В своих размышлениях о красоте Ф. М. Достоевский близко подошел к ее истинно христианскому пониманию. Красота – это преодоление негодного и неуместного художественного натурализма, «видение сверхприродного, благодатного состояния мира», нашедшее такое яркое выражение в православной иконе. Этим христианское искусство, искусство «религиозного вдохновения», в котором красота есть выражение святости, отличается от искусства «человеческой гениальности», которое очень часто несет в себе черты двусмысленности и демонизма[186].

Притом, что в своем трактате «Что такое искусство?» Л. Н. Толстой фактически отрекается от подобного взгляда на красоту, а в целом его позднее творчество есть ниспровержение не только эстетического идеала, но и общего культурно-исторического, в жизни Л. Н. Толстого был период, когда он подошел к нему необычайно близко. В 1872 г., в связи с выходом в свет новой книги Н. Н. Страхова, Толстой подчеркивает в своем письме к нему, что категория «красота» является первичной в жизни духа, так как нравственные категории, добро и зло, есть только материал для красоты, которую человек любит «без причины, без пользы, без нужды». С этой точки зрения все религии в основе своей имеют именно непостигаемую для ума, недоступную для логики красоту, ибо именно красоте доступны великие тайны жизни, которые неспособна постичь человеческая логика. Именно красота является руководителем человека «в хаосе добра и зла»[187].

Евхаристия

«Есть

Странный

Пламень

В пещере безверия…»

А. Белый

Итак, мы констатировали, что применительно к интеллектуальной конституции Л. Н. Толстого речь должна идти о религиозной нечувствительности к центральной идее Евангелия – Воскресению Христову, Воскресению во обновленной Плоти, вера в которое есть фундамент церковного христианства. У Л. Н. Толстого, наоборот, эта нечувствительность граничит с гностическим гнушением плотью, из которого проистекает столь характерное для писателя неприятие главного христианского Таинства – Евхаристии.