Лев Толстой. «Пророк без чести»: хроника катастрофы

Практика искать поддержку у государства в вопросах сакраментальной практики в итоге приводит к упадку духовничества и литургической жизни – для большинства населения России «литургия перестала быть центром церковной жизни», имеет место «вмешательство светской власти в самую интимную сторону религиозной жизни», которое приводит к тому, что «глубочайший акт христианской жизни в сознании очень многих стал пониматься как внешняя гражданская обязанность»; в русских людях «стало меркнуть и сознание того, что такое есть в своем существе Церковь, в чем заключается ее жизнь»[189].

В таких обстоятельствах противостояние великого русского писателя Л. Н. Толстого и великого русского священника отца Иоанна Кронштадтского можно рассматривать как глубоко символическое по своей природе. Л. Н. Толстой в 39 и 40-й главах первой части романа «Воскресение» создает своеобразную пародию на православное богослужение, в первую очередь на литургию. Это действительно «явление невиданное в русской литературе», «нечто невозможное по самой ее природе»[190], «самые позорные страницы русской литературы»[191].Напротив, отец Иоанн становится символом важнейшего явления в русской церковной жизни конца XIX – начала XX в. – евхаристического возрождения.

Пародия на православное богослужение, вошедшая в роман «Воскресение», которой не сочувствовали даже самые близкие писателю люди, не вызвала какого-либо возмущения в читательской среде. Надо, правда, учитывать, что русское бесцензурное полное издание «Воскресения», осуществленное в Англии В. Г. Чертковым, было доступно не всем читателям. Причину этого явления раскрывает архиепископ Иоанн (Шаховской): благодаря «греховности и ненормальной степени связи государства и Церкви <…> тысячи безбожников называли себя “православными” и официально числились ими, а офицеры, солдаты, чиновники, учащиеся, брачующиеся, независимо от их веры и желания, насильственно принуждались к часто совсем безверному приятию Св. Христовых Таин “в суд и во осуждение” как себе, так и священникам и епископам, “поведавшим Тайну” Христа врагам Его Истины»[192].

Можно констатировать, что отношение Л. Толстого к Евхаристии претерпело определенную эволюцию, однако характерно, что в его дневнике описания своего участия в главном христианском Таинстве практически всегда неприязненны и сопровождаются негативными комментариями.

Выше мы уже обращали внимание на знаменитую запись в дневнике от 4 марта 1855 г., где говорится о его идее основать новую религию, «соответствующую развитию человечества», практическую религию Христа, «очищенную от веры и таинственности», религию, которая не обещает блаженство в будущем, но дает блаженство здесь, на земле. Но если теперь читатель книги вернется на несколько страниц назад и снова прочитает этот отрывок, то обратит внимание, с чего он начинается. Эта запись в дневнике появилась после участия писателя в Евхаристии (см. 47, 37; здесь сказано: «Нынче я причащался»). Каждое такое участие становилось для Толстого источником мучительных сомнений и переживаний.

В 1870 г. в одной из записных книжек Л. Н. Толстой называет таинство Евхаристии «безумным занятием», которым люди занимаются с «важным лицом» (48, 90). В январе 1878 г. писатель указывал в письме Н. Н. Страхову, что если Предание говорит ему, что он «должен хоть раз в год пить вино, которое называется кровью Бога», он, понимая это по-своему или не понимая вовсе, готов исполнять это. Правда, он тут же добавляет, что, справляясь с «несомненным голосом сердца», он не может верить в то, что перед ним – истинная Кровь Христа[193]. Очевидно, к этому моменту колебания и сомнения в душе писателя по поводу Евхаристии достигли высшего напряжения: совершенно для нас неожиданно в другом письме, относящемся к тому же времени (февраль 1878 г.) он указывает, что «ответ на вопросы сердца дает религия христианская с евхаристией»[194].

В апреле 1878 г. писатель после долгого перерыва исповедовался и причащался, описав свои впечатления впоследствии в «Исповеди». В письме Н. Н. Страхову от 17 апреля 1878 г. он сообщает, что говел, и при этом делает приписку «в последний раз», но позже эту приписку зачеркивает[195].

В «Исповеди», которая задумывалась приблизительно в это же время, писатель дает чисто рационалистическое объяснение своему неприятию таинства Тела и Крови Христовых. Писатель постоянно подчеркивает собственную неспособность верить в учение Церкви о Евхаристии, собственные субъективные переживания, неприятие опыта Церкви. Призыв священника, стоящего с Чашей в Царских Вратах, вкусить Тело Христово, писатель в «Исповеди» прокомментировал так: «меня резануло по сердцу», это «фальшивая нота», «жестокое требование» (23, 51).