Лев Толстой. «Пророк без чести»: хроника катастрофы

Поэтические опыты Пушкина и его друзей являются свидетельством не только конкретной литературной традиции, восходящей к сентиментализму, но и совершенно определенных настроений, своего рода «гусарской браваде», царивших в среде «золотой» дворянской молодежи. Духовный климат романтической эпохи представляет собой парадоксальным образом довольно пестрое сочетание пиетизма, протестантской и католической мистики с эротическим оттенком и в то же время неверия и неприкрытого вольнодумства. Ю. М. Лотман обратил внимание на то, что русские романтики часто использовали в своей поэзии термины, отмеченные демонологической окраской («страсть», «очарованье», «прелесть»)[203].

В 1817 г. на выпускном лицейском экзамене по русской словесности Пушкин прочитал стихотворение «Безверие», полное глубокого религиозного уныния и осознания невозможности верить в то, чему противится и ум, и сердце. Это трагическая тоска образованного русского человека по положительному религиозному и нравственному идеалу. Скептически-ироническое отношение к Евхаристии и к религиозной святыне имеет самые тяжелые, поистине катастрофические последствия: «увядшая душа», «ужасная пустота», «холодность», «чуждость умилению». Очень характерно, что вера мыслится только в разрыве с «немощным и строгим» разумом – пушкинскому поколению предстоит пройти большой путь по «архивам ада» (выражение самого поэта), чтобы вырваться из этого заколдованного круга.

Шестая не-встреча с Достоевским: дерзость (1873)

Характерно, что если в среде образованных людей главное христианское таинство становится предметом равнодушной насмешки и скептицизма, то в крестьянской среде иногда это объект дерзостного эксперимента.

Вспомним, с чего начинается страшный рассказ о глумлении над таинством Евхаристии в очерке Ф. М. Достоевского «Влас» («Дневник писателя» за 1873 г., ДПСС. Т. 21. С. 31–41).

Деревенские парни спорят о том, «кто кого дерзостнее сделает». Достоевский, осмысляя событие, о котором идет речь в рассказе, подчеркивает, что психологически здесь присутствует «забвение всякой мерки во всем», стремление «заглянуть в самую бездну», потребность отрицания «самой главной святыни сердца своего», которая вдруг почему-то становится «невыносимым каким-то бременем» (ДПСС. Т. 21. С. 34–35). Восстание на Христа и на Евхаристию – дно бездны, в которой оказывается русский народ.

Глава IV Толстой как религиозный тип

«Нынешняя умозрительность совершает этот трюк понимания всего христианства, но понимает она его умозрительно, а это как раз сущее недоразумение, ибо христианство – антитеза умозрительности».

С. Кьеркегор

Общие тенденции либерального богословия XIX в.

«У его художественного гения неисчислимые богаства, а его личное сознание нищенски страждет от голода и питается лебедой протестантского рационализма, не имея ключей и пути к собственным сокровищам».

В. Ф. Эрн

В предыдущем разделе мы вместе с читателем проследили историю и главные опорные точки мысли Л. Н. Толстого. Теперь поставим перед собой вопрос несколько по-иному: а какое место занимают идеи Толстого и его проповедь в контексте религиозно-философских исканий на Западе в XIX веке?

Другими словами, можно ли говорить о влиянии идей писателя на западное богословие и, наоборот, о влиянии последнего на Л. Толстого? Ведь в конечном итоге и либеральный протестантизм, и католическая богословская мысль, готовившая акт I Ватиканского собора об административной власти и учительной непогрешимости папы Римского, и русское академическое и светское богословие и церковная публицистика, и русская художественная литература стояли перед одной и той же задачей: примирить традиционные христианские истины с результатами той духовной эволюции, которая в самом начале этой книги была описана как секуляризация.