Лев Толстой. «Пророк без чести»: хроника катастрофы

Во-вторых, в контексте разбираемого вопроса для нас сейчас важна история с подложной телеграммой, посланной из Астапова старшему сыну писателя, С. Л. Толстому. Не рассматривая этот эпизод во всех подробностях, заметим только, что речь идет о явном обмане и попытке В. Г. Черткова задержать приезд в Астапово к больному писателю его старших детей. Когда родные Л. Н. Толстого заподозрили обман со стороны Черткова, жена Черткова пошла на новый обман – она попыталась (безуспешно) оказать давление на В. Ф. Булгакова, чтобы добиться от него подтверждения мифического алиби, созданного семьей В. Г. Черткова для доказательства его якобы невиновности в манипулировании телеграммами[643].

Эти неясности говорят о том, что относительной свободой Л. Н. Толстой мог пользоваться только в первый момент пребывания в Астапово, пока туда не прибыл В. Г. Чертков. Во всяком случае, можно утверждать с полным основанием, что сам Толстой, будучи в Оптиной пустыни, искал встречи с о. Иосифом, но она, к сожалению, так и не состоялась. Уже с момента своего прибытия на вокзал в Астапово писатель был полностью изолирован, ничего не знал о попытках Церкви дать ему возможность последнего покаяния.

Круг замкнулся

«О, этот долгий путь!

Сгущается сумрак осенний,

И – ни души кругом».

Мацуо Басё

«Иже первее на престоле, наг ныне на гноищи гноен, многий в чадех и славный, безчаден и бездомок напрасно: палату убо гноище, и бисерие струпы вменяше».

4-я песня Канона преп. Андрея Критского

(вторник первой седмицы Великого поста)

У нас нет и никогда уже не будет полной ясности в вопросе, что же на самом деле происходило в Астапово в последнюю неделю жизни графа Л. Н. Толстого. Астапово как место приезда больного Л. Н. Толстого и как промежуточный пункт его последнего путешествия, точнее, метания, по сей день привлекает большой интерес исследователей – и с точки зрения довольно странного маршрута, и даже с мистической точки зрения. Например, А. Балдин квалифицирует последнее путешествие Л. Н. Толстого как «хаотическое бегство»[644]. И в этом есть свой смысл и своя логика.

Но мы можем быть абсолютно уверены в том, что дом И. И. Озолина стал для писателя последней ловушкой, финалом всей жизни.

Л. Толстой – единственный. Единственный в России начала XX века человек, который пользовался ничем не ограниченной, поистине абсолютной свободой – в семье, в своей родной деревне, в обществе, государстве, культуре. Возможно, и единственный в мире. Он родился в прекрасной, действительно очень ясной Ясной Поляне, типичной русской усадьбе с березовой аллеей, речкой Воронкой, яблочными садами, семейными домами и домиками, детьми, внуками и прислугой, лошадями, охотой, пешими и конными прогулками, пасекой, цветочными оранжереями, крестьянскими школами, вечерним чаем, чтением, играми и концертами. Он прожил там большую часть жизни и по всем законам жанра, логики, справедливости был просто обязан именно там умереть. Он был богат. Он мог брать писательские гонорары до 1881 г. или публично отрекаться от них после. Он пользовался всемирной славой. Известные истории про императора Александра III, который, увлеченный рыбалкой, заставлял подолгу дожидаться иностранных послов, стилистически подходят Толстому. Между прочим, именно поэтому С. Д. Шереметьев считал императора и писателя людьми одного масштаба. А я бы сказал даже – «одного измерения», «четвертого». Он мог писать все, что угодно, не опасаясь каких-либо прещений со стороны правительства. Более того, даже не написав ни одной строчки нового произведения, он мог претендовать на издание прежних где угодно и на получение какого угодно гонорара. В то же время как другие писатели и философы того же «четвертого измерения», например, Достоевский или Леонтьев, могли просто голодать, голодать буквально. В семье всякое желание Л. Толстого исполнялось с поспешностью и старанием. Усердные ученики во главе с В. Г. Чертковым с карандашами, блокнотами в руках и пишущими машинками на столе ловили каждое его слово. Лучшие художники и скульпторы России и мира рисовали его портреты, лепили в глине, высекали в мраморе. Именно перед его портретом после отлучения Св. Синода в музеях устраивались бурные и восторженные манифестации. Именно его фотографировал впервые в цвете в России Прокудин-Горский. Именно его голос записывали на фонограф.

И всему этому противопоставлена деревянная изба на платформе никому не ведомой, пусть и крупной станции, которая, если бы не Л. Толстой, так бы и пребывала в полной безвестности.