Лев Толстой. «Пророк без чести»: хроника катастрофы

Сам Толстой в период создания первых двух романов прекрасно осознавал значение мистической первоосновы художественного делания. С удивительной глубиной он выразил ее в письме «бабушке», А. А. Толстой, написанном в 1878 г., то есть во время напряженных размышлений о новом романе, посвященном декабристам.

«Я теперь весь погружен в чтение из времен 20-х годов и не могу вам выразить то наслаждение, которое я испытываю, воображая себя в это время. Странно и приятно думать, что то время, которое я помню, 30-е года, – уж история. Так и видишь, что колебание фигур на этой картине прекращается и все устанавливается в торжественном покое истины и красоты <…> Молюсь Богу, чтобы он мне дозволил сделать хоть приблизительно то, что я хочу. Дело это для меня так важно, что, как вы ни способны понимать все, вы не можете представить, до какой степени это важно. Так важно, как важна для вас вера. И еще важнее, мне бы хотелось сказать. Но важнее ничего не может быть. И оно то самое и есть».

Л. Н. Толстой и А. А. Толстая. Переписка (1857–1903). М., 2011. С. 353.

В 1912 г. вышел в свет сборник «О религии Льва Толстого», в котором заметное место принадлежит статье ушедшего из жизни в 35-летнем возрасте от нефрита русского религиозного философа В. Ф. Эрна. Я думаю, что это вообще один из лучших текстов о Толстом, когда-либо написанный. В своей статье Эрн подчеркивает, что то, что русская интеллигенция давно забыла и растеряла – веру и религиозное вдохновение – «Толстой со стихийной силой вулкана вынес из-под земли, обогащенный тем таинственным соприкосновением с народной душой, и с великой стихией народной жизни, которое составляет высшее достоинство гения»[161].

Вулканическая стихийность Толстого – мистико-космическая стихия Ерошки «Казаков», которая, в определенный момент жизни натолкнулась на Камень Церкви, ушиблась о Него, обиделась и по своей гордости и лукавству затаилась. После чего ее с таким успехом стали оправдывать «любовь к добродетели» и рассуждения о неразумности Церкви другого героя графа Толстого – Нехлюдова, который, как зловещий символ, впервые появляется в ранних произведениях писателя и торжествует окончательно в последнем романе «Воскресение». Последние тридцать лет жизни Толстого – процесс вырастания и расширения разумного, но бесплодного Нехлюдова, все более занимавшего место страстного, но гениального Ерошки. Нехлюдов – Толстой так и не смог почувствовать бессилие своего ума и опыта перед чем-то большим и властным, и в финале «”противнейшая самоуверенность” “выдуманной” немцами богословской науки становится необходимой основой Нехлюдовского похода против Церкви – величайшей святыни русского народа»[162].

Итак, значение рационального компонента, ratio, в проповеди Л. Толстого, невозможно отрицать, но его не следует и переоценивать. Вопреки общепринятому представлению, хотя рациональность и является важным аспектом мышления Толстого, она все-таки не первостепенный, а наиболее поверхностный аспект его религии. Толстой сам употреблял слово «рационалистический» неоднократно в отрицательном смысле (см. напр.: 37, 349; 57, 5). Современный швейцарский исследователь Х. Мюнх указывает, что рационализм Л. Толстого не есть рационализм метода: писатель очень хорошо понимал границы «разумного знания» и то обстоятельство, что разум не может помочь человеку в поисках смысла. Концепция Л. Толстого – это скорее «разумная вера» (52, 18; 58, 231 и многие другие), а сам писатель может быть охарактеризован как «повинующийся разуму мистик любви»[163].

Но после так называемого духовного переворота все упростилось. Безусловно отрицая какое-либо мистическое содержание в христианстве, писатель настойчиво подчеркивал глубокий моральный смысл учения Христова, Закона Христова, который духовно живет во всех людях и который люди должны открыть в себе и следовать ему. Л. Н. Толстой решительно отрицает искупительный характер страданий Христа, Который победил мир и спас его «не тем, что пострадал за нас, а тем, что страдал с любовью и радостью, т. е. победил страдания и нас научил этому» (85, 209), и категорически не принимает Церковь Христову, полагая, что истинная церковь – это «люди, соединенные исполнением Его воли – церковь в истинном значении этого слова» (85, 79).